Я покачал головой.
— Нет, просто давно этим занимаюсь.
Он сказал, куда послать готовые фотографии. Когда я записал адрес, приехал врач.
— Не уходи пока, — попросил Стив.
На его изможденном лице было написано такое отчаяние, что я решил остаться. Мы сидели на ступеньках в холле и ждали, пока кончится суматоха.
— Не знаю, что делать, — сказал Стив. — Теперь я не могу водить машину, а маму нужно будет навещать. Сейчас ее заберут в больницу. Вообще, можно, конечно, взять такси…
Я подавил вздох и предложил свою помощь. Он благодарил меня так, словно я бросил ему спасательный круг.
В конце концов мне пришлось пробыть у Миллейсов всю ночь, потому что, когда мы вернулись из больницы, Стив буквально валился с ног, и я не мог оставить его в таком состоянии. Было уже десять часов вечера. Мы не ели со вчерашнего дня. Я сделал омлет, а после стал убираться в доме.
Бледный, измученный Стив сидел на краешке дивана. Он ни разу не пожаловался на боль, и, хотя его лицо искажала мука, он едва ли вообще что-то чувствовал. Стив говорил только о матери.
— Я их убью! — повторял он. — Сволочи!
Как всегда — сплошь эмоции и ни капельки здравого смысла, подумал я. Случись Стиву с его весом в 61 килограмм столкнуться с этими громилами, ясно, кто кого убьет.
Я пошел в дальний конец комнаты и подобрал разбросанные журналы, газеты, старые письма и плоскую коробку с крышкой размером 25 на 20 сантиметров для фотобумаги. Знакомо.
— Что с этим делать? — спросил я Стива.
— Да просто сложи где-нибудь, — неопределенно ответил он. — Мы их храним на полке возле телевизора.
Облицованная деревом пустая журнальная полка валялась на ковре.
— А это папин мусорный ящик — вот эта старая оранжевая коробка. Он держал ее на полке с бумагами. Никогда не выбрасывал. Сколько лет уже так лежит. Смешно, правда? — он зевнул. — Да ты не старайся особенно. Соседка все сделает.
Я подобрал с пола прозрачный кусок пленки шириной семь и длиной двадцать сантиметров, несколько полосок 35-миллиметровых цветных негативов, проявленных, но «слепых», и фотографию миссис Миллейс, испорченную брызгами реактивов на шее и волосах.
— Наверное, в папином мусорном ящике лежали, — сказал Стив, снова зевнув. — Можешь выбросить.
Я бросил их в мусорную корзину вместе с разорванной надвое очень контрастной черно-белой фотографией и несколькими цветными негативами, заляпанными пурпурными пятнами.
— Он сохранял их, чтобы всегда помнить о худших ошибках, — сказал Стив. — Поверить не могу, что его больше нет…
В ящике для бумаг лежал еще один очень темный снимок. На нем я разобрал смутные очертания человека, сидящего за столом.
— Нужно? — спросил я.
Стив покачал головой.
— Это все папины отходы производства.
Дамские журналы и кусочки дерева я положил на полку, а письма сложил горкой на столе. На полу остались осколки разбитого сервиза, останки разнесенной в щепки швейной машины и опрокинутая набок маленькая конторка. Из ее ящиков каскадом высыпалась писчая бумага. Цель этих бессмысленных разрушений была очевидна: ошеломить и запугать. Именно поэтому преступники старались произвести как можно больший шум.
Ничего не добившись, бандиты прибегли к крайнему средству: физической расправе.
Подняв конторку, я засунул назад рассыпанную бумагу, потом сложил в кучу выкройки и несколько мотков шерсти. Теперь уже был виден рисунок ковра.
— Сволочи, — сказал Стив. — Как я их ненавижу! Я их убью!
— А с чего они взяли, что у твоей матери есть сейф?
— Бог его знает! Может, они просто нападают на одиноких женщин и на всякий случай орут «где сейф?» — глядишь, что-нибудь да выгорит. Понимаешь, ведь если бы у нее был сейф, она бы его им отдала. Это ведь ерунда по сравнению со смертью папы. И еще вчерашнее ограбление во время похорон… Для нее это ужасный удар. Да она бы им сразу все сказала.
Я кивнул.
— Мама на пределе, — прошептал Стив. Глаза его потемнели, он едва сдерживался, чтобы не заплакать. «На самом деле на пределе не она, а он, — подумал я. — Хороший уход и отдых поставят его мать на ноги.»
— Пора спать, — коротко распорядился я. — Давай, помогу тебе раздеться. Завтра твоей матери будет лучше.
После тяжелой ночи я проснулся рано и, лежа в постели, смотрел, как в окна вползает серый ноябрьский рассвет. Я думал о своих проблемах, и мне хотелось зарыться под одеяло и никогда оттуда не вылезать. Подобные чувства, должно быть, знакомы не мне одному. Хорошо, мрачно думал я, когда человек доволен собой, когда он с радостью ждет наступления нового дня и не думает ни о злобных полумертвых бабушках, ни о своем позоре, камнем лежащем на душе. Мне, как человеку по натуре беспечному, принимающему вещи такими, каковы они есть, претила мысль, что я загнан в угол и что единственный выход из создавшейся ситуации — это действие.