— Ты выше, чем я ожидала, — наконец вымолвила она. — И крепче.
Я молчал.
— Где твоя мать? — спросила она.
Моя мать была ее дочерью.
— Развеяна ветром, — сказал я.
— Что ты имеешь в виду?
— Думаю, умерла.
— Думаешь?! — Она была скорее раздражена, чем встревожена. — Ты что же, не знаешь?
— Она не сообщала мне о своей кончине.
— Ты кощунствуешь!
— С тех пор, как я родился, вы так относились к ней, что теперь не имеете права упрекать меня ни в чем, — ответил я.
Она замигала и секунд пять сидела с открытым ртом. Потом сжала губы так, что на скулах выступили желваки, и метнула на меня очередной взгляд, полный гнева и ярости. Увидев ее лицо в это мгновенье, я понял, с чем в свое время пришлось столкнуться моей бедной юной матери, и меня внезапно захлестнула волна сочувствия к беззаботной девчонке, которая произвела меня на свет.
Как-то раз, когда я был еще совсем мал, меня нарядили в новый костюм и велели вести себя примерно, поскольку мы должны были навестить бабушку. Мама забрала меня у знакомых, у которых я жил, и мы на машине приехали к большому дому. Там меня оставили ждать одного в холле. Из-за наглухо закрытой двери до меня доносились крики. Потом дверь распахнулась, вышла плачущая мама и потащила меня к машине.
— Идем, Филип! Больше мы никогда ее ни о чем не попросим. Она даже видеть тебя не хочет! И всегда помни, Филип, что твоя бабушка — бессердечный зверь.
Я ничего не забыл. В памяти навеки запечатлелась картина: в новеньком костюмчике я сижу в кресле в холле, ноги не достают до пола; я напряженно жду, прислушиваясь к крикам, доносящимся из-за двери.
За исключением одной-двух недель, когда я болел, я никогда не жил с мамой. У нас не было ни дома, ни адреса, ни постоянного пристанища. Сама она, как перекати-поле, нигде надолго не задерживалась, а вопрос о том, как быть со мной, решала просто: время от времени попеременно подбрасывала меня своим бесчисленным семейным друзьям, которые хоть и бывали в большинстве своем безмерно поражены целью наших визитов, тем не менее, как я сейчас понимаю, обладали ангельским терпением.
— Сделай одолжение, милочка, пригляди пару деньков за Филипом ради меня, — обычно говорила она, подталкивая меня к очередной незнакомой женщине. — Сейчас у меня такое положение, что голова кругом идет. Я просто ума не приложу, куда его деть, ну да ты сама понимаешь, Дебора, милочка (или Миранда, или Хлоя, или Саманта и т. д.)… Ты не представляешь, как я тебе буду признательна, а в субботу я его заберу, обещаю. — И, как правило, она громко чмокала милочку Дебору, или Миранду, или Хлою, или Саманту и, помахав на прощание, уходила, светясь от радости.
Наступала суббота, а мамы все не было, но, рано или поздно, она всегда появлялась, без умолку щебеча и смеясь, рассыпая слова благодарности и, если можно так выразиться, забирала свою посылку из камеры хранения. Я мог оставаться «невостребованным» дни, недели и даже месяцы; я никогда не знал, когда ее ждать, как, впрочем, подозреваю, и мои хозяева. По всей вероятности, она что-то платила за мое содержание, но делала это как бы между прочим.
Даже я понимал, что она на редкость хорошенькая.
При ее появлении люди всегда оживлялись, обнимали ее и всячески ей потакали. Только потом, когда они в прямом смысле слова оставались с ребенком на руках, в их душу начинало закрадываться сомнение.
Я был застенчивым, молчаливым ребенком, тихим, как мышь, старался никого не тревожить и пребывал в вечном страхе, что однажды меня окончательно оставят одного на улице.
Оглядываясь назад, я понимал, что очень многим обязан Саманте, Деборе, Хлое и т. д. Я всегда был сыт, окружен вниманием и заботой. Временами мне приходилось по два или три раза гостить у одних и тех же людей, которые либо радушно приветствовали меня, либо — что случалось чаще — просто покорялись судьбе. Когда мне было года три-четыре, какое-то существо в браслетах и кимоно научило меня читать и писать, но формального образования в школе я так и не получил, поскольку нигде подолгу не задерживался. Такое странное, бесцельное и бесплодное существование я влачил до тех пор, пока мне не стукнуло двенадцать и я не обрел свое первое долговременное пристанище. К тому времени я уже мог выполнять практически любую работу по дому и не был ни к кому привязан.