Выбрать главу

- Гм, - ответила на это Алла Петровна, критически разглядывая сомнительное украшение, за ночь возникшее на лице супруга. - Помню, была у меня одна знакомая. Муж у нее был алкоголик, напивался до белой горячки и лупил ее нещадно, а она потом всем рассказывала, что на дверь в темноте наскочила, или что на нее велосипед со стены упал.

- И что? - без особого интереса спросил Сергей Дмитриевич.

- Да убил он ее в конце концов, - рассеянно ответила Алла Петровна, вынимая из холодильника несколько кубиков льда и заворачивая их в чистую тряпицу. - Возьми, приложи к глазу. Конечно, нужно было сделать это сразу, но лучше поздно, чем никогда. Надо было меня разбудить, если у самого ума не хватило.

- Да ну, - сказал Сергей Дмитриевич, прикладывая лед к пораженному месту, - глупости какие. Я думал, само пройдет.

- Конечно, пройдет, - усмехнулась Алла Петровна, - но далеко не сразу. Недельки две будешь "светить всегда, светить везде"...

- Вот черт, - с досадой сказал Сергей Дмитриевич, очень довольный тем обстоятельством, что разговор как бы между прочим свернул со скользкой темы самопадающих велосипедов и внезапно открывающихся дверей.

Неделю он проходил в темных очках. Было ужасно неудобно: они мешали смотреть, и Сергей Дмитриевич искренне сочувствовал героям боевиков и шпионских фильмов, которые носили такие очки, не снимая. Дважды он едва не попал под машину, а потом очки пропали. Просто пропали, и все. Ложась вечером спать, он положил очки на тумбочку, а утром их там не оказалось. Сергей Дмитриевич удивился, но удивило его не исчезновение очков, а тот факт, что он до сих пор не сошел с ума...

***

...Сергей Дмитриевич аккуратно прополоскал бритву, вымыл помазок и щедро опрыскался одеколоном из пульверизатора со старой, потемневшей от времени резиновой грушей. Вдруг захотелось закурить, и он привычным усилием воли задавил это крамольное желание в зародыше - курить он бросил десять лет назад и за это время ни разу не сорвался, хотя это и стоило ему буквально нечеловеческих усилий. В последнее время он начал подозревать, что насилие над организмом не прошло даром: возможно, ночные прогулки были просто реакцией на стресс, своеобразным предохранительным клапаном, через который подсознание выпускало накопившиеся отрицательные эмоции.

- Ты еще поплачь, - негромко, но очень язвительно сказал он отражению в зеркале и вздрогнул: раньше он сам с собой не разговаривал, считая подобные отклонения от нормы признаком психического расстройства.

Впрочем, подумал он, это далеко не первый и, к сожалению, не самый грозный из симптомов...

"К черту, - подумал он, выходя из ванной и придавая лицу приличествующее случаю бодрое выражение, - к чертям собачьим. Что это еще за вечер воспоминаний с утра пораньше? Не было ничего, и точка! Так ведь и в самом деле до психушки недалеко..."

На ходу приглаживая ладонью остатки волос, он прошаркал на кухню и опустился на табуретку. На столе уже аппетитно дымилась тарелка с омлетом и исходила ароматным паром большая фаянсовая кружка с кофе. Алла Петровна, как всегда по утрам, подтянутая, деловитая и не правдоподобно красивая для своих сорока двух лет, намазывала бутерброды.

- Ешь, пьянчужка, - с ласковой насмешкой сказала она, подвигая к мужу тарелку, - налегай. Да поторапливайся, не то на работу опоздаешь.

- Вот еще. Сроду я на работу не опаздывал, - проворчал он, но на всякий случай взглянул на часы.

У него перехватило дыхание, и мир перед глазами потемнел, словно мгновенно подернувшись частой сеткой, сотканной из толстых угольно-черных нитей: стекло на его часах треснуло и запотело, а стрелки остановились на двенадцати минутах второго.

Глава 3

Дело было в мае прошлого года, почти через два месяца после кровавой расправы над пушистым любимцем мадам Иваницкой. Позже, оглядываясь на этот период своей жизни, супруги Иваницкие в один голос утверждали, что это была самая тяжелая весна в их жизни.

Паша Иваницкий, как и его супруга, не мог похвастаться коренным московским происхождением. Он приехал в столицу по лимиту и восемь лет колесил по ее сумасшедшим улицам за рулем троллейбуса. Это был нелегкий хлеб, и временами Паше начинало казаться, что цена, которую приходится платить за право называться москвичом, непомерно высока. Тысячу раз он подумывал о том, чтобы бросить к чертовой матери эту каторгу и податься домой, в Саратов, но поворачивать назад, дойдя до середины дороги, было жаль, и он продолжал в жару и в стужу затемно выходить из общежития, чтобы к половине пятого утра быть в депо. Нужно было получить инструментальный ящик и маршрутную карту, пройти медицинский контроль, отыскать в бесконечном лабиринте выстроенных рядами троллейбусов свою машину и подготовить к рейсу... Он привык выдерживать график движения, почти не глядя на часы: часы тикали у него в голове, отсчитывая минуты и секунды, потому что круг, сделанный всего лишь на две минуты медленней или быстрее, чем это полагалось по графику, не шел в зачет и, следовательно, не оплачивался. Он привык питаться помоями в столовых на конечных станциях, сидя за столом с незнакомыми и полузнакомыми людьми, а потом, если оставалось время, до конца обеденного перерыва резался с ними же в домино в прокуренной комнате отдыха под бормотание старенького телевизора. Часто он не знал даже имен, но было известно главное: все они были коллегами и собратьями по несчастью.

Вторую смену он любил больше, но это тоже был не сахар, так что, получив, наконец, обещанную кооперативную квартиру, Паша Иваницкий уволился из троллейбусного депо и ударился в малый бизнес. Дела у него пошли неожиданно бойко, и менее чем через два месяца после похорон безвременно почившего Барсика Паша подогнал к подъезду похожую на елочную игрушку "мазду-шесть-два-шесть" совершенно неприличного розового цвета с металлическим отливом. Он так и называл ее: "мазда-шесть-два-шесть", делая в слове "мазда" ударение на последнем слоге, и жутко гордился приобретением.

К Сергею Дмитриевичу Шинкареву Паша Иваницкий испытывал необъяснимую нежность и первым делом поделился своей радостью с ним. Он вломился в квартиру Шинкаревых и потащил соседей на лоджию, где немедленно принялся тыкать пальцем вниз и кричать на весь микрорайон: "Гля, Серега! Хороша, а? Ну, скажи: хороша?" Глядя с двенадцатого этажа на забитую машинами подъездную дорогу, Сергей Дмитриевич осторожно высказался в том смысле, что да, хороша, хотя никак не мог взять в толк, о чем вообще идет речь. Уловив его нерешительность, Паша быстро сообразил, чем она вызвана, и потащил соседей вниз, на улицу, где и продемонстрировал свое сокровище во всей красе. Он показал, как действуют электрические стеклоподъемники и центральный замок, помигал фарами и попрыгал на мягком сиденье. Радость била из него фонтаном, словно ему было не тридцать пять, а просто пять, и Сергей Дмитриевич испытал мгновенный укол черной зависти: ему до сих пор было непонятно, почему элементарная спекуляция женскими прокладками за месяц приносит человеку больше денег, чем многолетний честный труд.

Движимый этим нехорошим чувством, он как бы между делом заметил, что у машины немного странный цвет. Жена немедленно одернула его, да он и сам уже устыдился минутной слабости, но Иваницкий пропустил его слова мимо ушей. "А что - цвет? - глупо улыбаясь, спросил он. - Цвет как цвет, тем более, что изнутри его все равно не видно. Зато объем - два с половиной литра. Это ж ракета!"