– Зинаида? – скривился Андрей, вспомнив свою стычку с ней в госпитале, и ту неблаговидную роль, которую как он считал, сыграла она в судьбе Петра. – Она-то что здесь делает?
– Скоро ты о ней изменишь свое мнение, – заметив недовольную мину на лице друга сказал Илья.
– Ну это вряд ли, – пробормотал Андрей, – это вряд ли.
Произнося эти слова, он еще не догадывался, что сильно ошибается.
________________
* «Корж» – большой кусок породы, упавший с кровли, или имеющий тенденцию к падению. Размеры коржа могут достигать нескольких метров, а вес – несколько тонн.
** «Нулевые» – шахтеры, погибшие в аварии, (в армии – двухсотые).
56. Покаяние
Зинаида тосковала. Уединившись в маленькой полуподвальной комнатке для прислуги, она – то часами сидела, уставившись в пустоту, то металась по крошечной комнатушке подобно угодившему в капкан зверю. Три шага туда, три шага обратно, снова и снова, пока выбившись из сил, не валилась на узкую кровать. Будто мертвая лежала она, уставившись застывшим взглядом в потолок, на белизне которого, то возникали, то пропадали, сменяя одна другую призрачные картины. Юный, смеющийся Петр. Мрачный, с кривым уродливым шрамом на щеке – таким увидела она Петра впервые после долгой разлуки. Сраженный пулей, истекающий кровью на поле боя… И бесконечно повторялась картина, от которой стыло сердце – потерявшего сознание Петра увозят из этого, ставшего для нее ненавистным дома. А она…
– Я даже не вышла проводить его, – терзало ее душу запоздалое раскаяние. Сон не шел, и не было ей успокоения. Мозг назойливо сверлила неотвязная мысль – как теперь с этим жить? Как? Хотелось ей остаться в доме Петра, но она не была даже его вдовой. Она была никем. Сразу же после смерти Петра откуда-то появились его неизвестные родственники. Даже не седьмая, а, наверное, двадцатая вода на киселе. О присутствии в доме Зинули тем более не могло уже быть и речи.
Она чувствовала себя потерянной, никому не ненужной, забывала поесть, теряла силы. Тоска не давала дышать, ей не хотелось жить.
Все чаще стала являться соблазнительная мысль – покончить со всем этим мучением раз и навсегда. Однако каждый раз что-то удерживало ее на самом краю. Каждый день, по многу часов она стала просиживать на могиле Петра. Ей казалось, что душа его витает с нею рядом, почти физически ощущала она ее незримое прикосновение. Зинуля плакала, разговаривала с Петром и едва не сошла с ума.
Незаметно подошли сороковины. И она решила, что уйдет к Петру именно в этот день, последний день пребывания его души на этой земле.
Она не ушла. Дед Серега удержал ее от непоправимого шага, как когда-то удержала и его самого Анна.
После разговора с дедом Зинуля позвонила Борису и попросила его приехать. Весьма удивленный столь неожиданной просьбой, он долго колебался. Ему совсем не хотелось видеть эту капризную дамочку, изрядно потрепавшую ему нервы и ставшую, как он считал вкупе с Андреем, причиной смерти Петра. Но затем, поразмыслив, он все же сменил гнев на милость, однако решил не сдаваться сразу и не вестись на ее уловки. А что они будут, он не сомневался. С тем и отправился к ней.
Зинуля встретила его на пороге своего роскошного особняка. Была она одета во что-то черное, бесформенное, бледна и небрежно причесана.
При виде ее исхудавшего лица и какого-то отрешенно-потерянного взгляда, сердце Бориса пронзила вдруг острая жалость, за что он не преминул тотчас же себя мысленно обругать слабаком.
– Боря, – почти шепотом, не поднимая глаз произнесла Зинаида, – я виновата перед тобой. Прости, если можешь… Ты столько делал для меня, ты поставил меня на ноги, а я…
– Перестань, – сухо ответил он, – я врач, и делал то, что должен был делать. Но ты ведь не об этом хотела поговорить, так ведь? – продолжил он с кривой усмешкой.
– Так, – подняла она на него глаза, и в глазах этих была такая смертная тоска, что по коже Бориса поползли мурашки. Он собрался было что-то сказать ей, но издав какой-то нечленораздельный звук, только сглотнул и сконфуженно умолк.
Повисла долгая пауза.
– Господи, – изумленно глядел он на Зинулю, – как же она сейчас красива…
Не было больше в ней той прежней, пошлой и пышной красоты. Что-то необъяснимо прекрасное проступило в ее некогда пышущем здоровьем, а теперь бледном, с заострившимися чертами лице. Ее глаза излучали сейчас такой трагический, потусторонний свет, который доводилось видеть ему только на лицах святых изображенных на полотнах великих мастеров и, быть может, еще на иконах.