– Господи, – думала я, слушая горькие слова деда, – а я-то какова? Оплакивала Петра, а всего больше себя, вновь обрушившееся на меня сиротство. Выходит себя жалела?
Горестная гримаса исказила ее лицо. Мельком взглянув на Андрея, она заговорила другим – каким-то пустым, не выражающим никаких эмоций голосом. От этой мертвенной интонации, от ее взгляда устремленного куда-то сквозь него, Андрея, пробрала дрожь.
– Я ведь посмела сердиться на Петра, обида меня терзала – как он мог? Зачем оставил меня одну? Как же теперь я? Зачем, зачем он умер?
Она отвернулась.
– Откуда берутся такие ужасные чувства, Андрей? Выходит, скорбь моя замешана на обыкновенном эгоизме? Теперь-то понимаю, что такой я была всю мою бестолковую жизнь. Оградила я себя своим эгоизмом от жизни словно коконом. Все этот проклятый детдом… Но никакого оправдания мне нет. Не смогла я справиться. Знаю, ты меня считаешь виновной в смерти Петра. Да, я виновата. Теперь только поняла, кем он был для меня и что я наделала. Только поздно. Поздно. – Она закрыла лицо руками.
Андрей глядел на нее и не мог поверить, что все это говорит ему она, та самая Зинуля, вздорная и капризная «дамочка», «барынька», которую он презирал, и считал недалекой.
После долгого молчания, она наконец отняла руки от лица, вытерла слезы и поднялась со скамьи.
– Ничего мне больше не надо, – теперь голос ее звучал глухо, но твердо, – человеку в этой жизни мало нужно. Андрей, я хочу приложить все свои силы, чтобы дети потерявшие родителей, израненные войной не чувствовали себя сиротами в Центре, в нашей небольшой семье. Не должны они пережить то, что довелось пережить в детском доме мне. Потому и говорю – в семье. Мы ведь сделаем это, правда?
И прав старик – надо жить. Тогда будут жить и все они – и Петр, и Павел, и твоя Вера, жить в наших душах, в душах тех, кто помнит о них. А когда и мы уйдем – в деле рук наших, вот хотя бы в этом Центре, в этой часовне.
Андрей потрясенно молчал. Таких речей от Зинаиды он не ожидал. Он только и смог, что кивнуть головой, пытаясь осознать – была ли Зинаида настолько хорошей актрисой, что не мог он раньше разглядеть ее истинную суть за мастерской игрой, или чтение книг из обширной библиотеки мужа так изменило ее? Почему до сих пор он так жестоко ошибался в ней?
– Эх ты, хирург! Механик ты, а не врач, – запоздало сетовал он. – Не людей видел, а свои представления о них. Тело ремонтировал, а в душу заглянуть все недосуг было. Да и в свою, в том числе.
– Я, пожалуй, пойду, – вклинился в ход его мыслей голос Зинаиды. – Привози скорее Анну, нам есть, что с ней обсудить.
Андрей постоял еще немного, задумчиво глядя ей вслед, затем тяжело вздохнув, двинулся в сторону хозяйственных построек.
На пороге складского помещения сидел, щурясь на солнце Грач. Завидев Андрея, он выгнул спину, потянулся и зашел внутрь. Через мгновение в дверях показался дед.
– Ты гляди, не обманул, стервец, – погладил он ластившегося к нему кота, – он всегда так предупреждает меня, что кто-то пришел. Заходит когда дверь открыта и мяукает, или в закрытую скребется и громко орет. – Внимательно посмотрев на сосредоточенно молчавшего Андрея, старик продолжил, – ребята машину уже разгрузили и пошли перекусить. Скоро можно и ехать.
– Спасибо тебе, Алексеич, – обнял его за плечи Андрей.
– Да за что…
– За часовню, за то, что ты здесь, с нами. Давай посидим маленько, пока мужики перекусят.
Они уселись на бревна, лежащие у входа.
– Дед, расскажи мне про Павла, я ведь ничего не знаю.
– Ох, – сокрушенно вздохнул дед Серега, – непутевенький он у нас был, шебутной. В армию по призыву пошел, а на войну первую попал в виде наказания. Что уж он там натворил, не знаю, так и не признался. Говорили, будто за дело побил сержанта какого-то сильно. Ну а дальше – война за войной. Перебрал все горячие точки. Даже наемником побывал. Воевал без разбору – и за правое дело, и за неправое. И ранен был не раз, и в живых оставался чудом. Затянула его война. Нас не слушал. Куда там! Скучно ему с нами было. В миру скучно. Теперь понимаю – кто успел повоевать, того все время война манит. Вот в толк не возьму – чем? И Петр похоже таким же был.
Вернулся мой сынок с последней, думали – всё, поживем теперь. Ан нет. Только от ран оправился, как у нас заваруха началась. Тут он и подался в ополчение – в доме ведь родном война. Нас с матерью, как начали наш поселок обстреливать, он вывез на подконтрольную. А сам обратно вернулся. Ну и когда был «котел», в том «котле» и сгинул, убили его. До сих пор так и не знаю даже где могилка. И спросить некого. Товарищей его там же побили. Мать не перенесла, померла. Остался я один.