Привыкнув жить в одиночестве, она незаметно обрела привычку разговаривать вслух. Поначалу даже несколько встревожилась – знала, как часто это вызывает насмешливое, и даже настороженное отношение окружающих. В лучшем случае такого говоруна могут принять за чудака, в худшем – посчитают слегка «тронутым».
Впрочем, в какой-то научной статье подобная «странность» расценивалась как преимущество – разговоры во всеуслышание с самим собой «прекрасно организовывают мысли и заставляют активнее работать мозг».
– Вот и замечательно, – вспомнив эту вдохновляющую сентенцию, усмехнулась Вероника, – значит, заставим мозг, как следует поработать!
Заметив, что совершенно отвлеклась от темы и слишком уж углубилась в размышления о странных свойствах человеческой психики, она почувствовала досаду. Ведь собиралась написать всего лишь небольшой рассказ о поездке на родину, а вместо этого…
Отодвинув тетрадь в сторону, Вероника подошла к окну, за которым поздняя осень азартно срывала с деревьев последние листья, щедро поливая их холодным дождем.
– Зачем противиться неизбежному? Значит, будет не рассказ, а роман, – выписывая пальцем узоры на слегка запотевшем стекле заключила она, и еще немного постояв у окна снова взялась за перо. Писать она предпочитала по старинке – в тетради.
***
На самом деле не было никакой вороны, никакого семафора. А был пустой перрон, сиротливо стоящая электричка, на которой Анна приехала, а еще – военный эшелон на запасных путях. Наверное, квадратный человек, так напугавший Анну, был одним из тех, что суетились сейчас у состава с военной техникой, видимо дожидавшейся отправки на Донбасс. Еще были многочисленные, то сходящиеся, то расходящиеся колеи узловой станции, а вдали – все та же маленькая, знакомая с давних пор будочка стрелочника, или путевого обходчика. В этом Анна не особо разбиралась. За будочкой – неширокая, но довольно глубокая канавка берущая свое начало у депо. В ней, как и прежде, с тихим журчанием струилась, сверкая радужной мазутной пленкой, вода.
Анна осторожно перебралась на другую сторону по шаткой кладке из оструганного сухого ствола срубленного здесь же неподалеку старого тополя. Почерневший растрескавшийся пень до сих пор так и стоял посреди изрядно кем-то вытоптанного пустыря. За пустырем темнел небольшой перелесок, а дальше, невидимая за деревьями пролегала родная улочка Анны.
Подойдя, она наклонилась и задумчиво погладила шершавую кору пня, покрытую глубокими трещинами. Вспомнилось ей детство, веселые игры у тополя, осыпавшего все вокруг белым пухом, мягким и теплым на ощупь.
До сих пор помнился Анне запах его молодых, клейких листочков. Их неповторимый волнующий аромат долго еще оставался на пальцах, стоило лишь прикоснуться к яркой, едва проклюнувшейся из почек зелени. Длинная аллея тополей было высажено вдоль железной дороги, где прежде нещадно дымили паровозы, один из которых водил ее дед. Сколько раз вместе с любимой собачкой Мушкой бегала она встречать его из рейса…
Нет больше паровозов, нет тополей, нет больше и деда.
***
Дописав фразу, Вероника снова подошла к окну, за которым уже кружились в жизнерадостном танце вихри белых снежинок. Дождь перешел в снег, и зима успела занавесить все пространство улицы крупными белыми хлопьями, густо облепила ими ветви и довольно плотно укрыла землю. Белые пушинки налипли даже на оконное стекло.
– А вот и «тополиный пух», – задумчиво прошептала Вероника. – Ох уж эти воспоминания… Бередят они душу, саднят как больной зуб, к которому так и хочется вновь и вновь прикоснуться, несмотря на то, что доставляет это боль.
Она покачала головой, подумав, что это хотя и справедливое, но довольно пошлое и корявое сравнение.
– Да и вообще, нужно ли мне писать обо всем этом? – задумалась она. – Вряд ли… Ведь читателям нужна интрига, темп, накал! Самые нетерпеливые наверняка пропустят эти строки, а то и вовсе дальше читать не станут, дескать, что за ерунда. Но как же узнают они тогда, что случилось с Анной, и для чего была написана вся эта, на их взгляд «ерунда». А темп… – Вероника невольно рассмеялась, вспомнив: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот – и спекся!». Частенько попадались ей книги современных авторов, в которых начало – не оторваться, а дальше, глядишь, все как в этих строках Высоцкого.
– Разве хотелось бы мне наступить на те же «грабли»? – задала она себе риторический вопрос и, заварив крепкий чай, уселась в кресло у окна. Неспешно прихлебывая терпковатый напиток, она в раздумье наблюдала за белыми снежинками мельтешащими в воздухе. Они кружились, липли к оконному стеклу, превращались в капли и тонкими струйками стекали вниз, оставляя за собой мокрые дорожки.