В печи догорал огонь, бросая яркие огненные отблески на железный лист с выкатившимся из поддувала одиноким красным угольком, на половицы, неряшливо засыпанные мелким сором, и на бледное, с горько опущенными уголками рта лицо Анны.
И вот уже видится ей во сне, что она в родном доме. Сидит в спаленке на теплой лежанке, а на коленях тихонько мурлычет рыжий кот Матвей.
Внезапно сквозь щели рассохшихся ставен полыхнуло зарево и высветило деревянную кровать в углу. Провалившись на мгновение в темноту, сполз с нее кряхтя дед и снял со стены ружье. В буром отсвете зарева блеснул металл.
– Деда, это что? – испуганно спрашивает она его.
– Спи, детка, спи. Я погляжу. Сейчас.
Скрипнули половицы, кот Матвей, испуганно метнулся, и багровой тенью соскочил с лежанки.
– А-аа! Чертово семя! – ругнулся споткнувшийся об него дед.
Звякнула щеколда, и мрак середины ночи мгновенно поглотил щуплую фигуру деда, погасил блеск ружейного ствола.
Духота, на миг растревоженная свежим запахом трав, дохнувшим из сенцев, медленно сгустилась снова. Протяжно зазвенела, забилась проснувшаяся муха, хрипло закашлялась бабушка в темном углу и пробормотала запинаясь:
– Ох-хо-хо… Гос… споди-и! И куда это он?
– Баба, мне страшно…
– Спи, Анечка, детка, спи.
Муха смолкла, только слышно, как у печи заерзал по подстилке копытцами козленок.
Вот щели в ставнях высветились ярче, порозовел угол лежанки, блеснули зеленым глаза кота.
– Баба, страшно!..
– Спи, не бойся, детка. Пойду погляжу куда наш дед подевался. А ты спи – вон козленочек, видишь, спит. И ты спи.
Запрыгала, заметалась черная тень на багровой стене, вслед за бабушкой скользнул за дверь кот.
Тихо, душно. Страшно.
Аня боязливо сползает с лежанки, чувствуя, как мягкая козья шкурка, лежащая на полу, щекочет ее босые ноги. Темно. Вытянутые вперед руки касаются стола. Вот стул, буфет, щеколда, скрипит дверь. Снова потянуло пряным травяным духом.
Под ногами земляной пол, мягкие полынные стебли на нем. С томительным скрипом растворяется перед Аней еще одна дверь – в сарай.
И видит она верстак, груды стружек на нем, на полу – сохнущие на рядне нарезанные кусочками яблоки и абрикосы. Все это залито слепящим багровым светом. Дверь во двор широко распахнута и зияет красным. А перед дверью, над темным провалом погреба, Аня видит серую, чуть темнее самой ночи фигуру деда. Снизу веет промозглым сырым духом.
– О-о-х… – гулкая пустота подземелья повторяет глухой стон деда. Его хриплый голос монотонно бормочет, повторяя одну и ту же фразу. – Беда… Мимо нашего дома прошла беда – смотри!
Страшная скрюченная тень качается на стене и указывает пальцем вниз. Аня видит – внизу раскинув руки, неподвижно лежит бабушка. Багровое зарево медленно сгущается на правом ее виске и длинной лентой ползет по земляному полу погреба.
– Аня! Аня, проснись! Проснись! – Очнувшись, она почувствовала, что кто-то мягко, но настойчиво тормошит ее. – Не бойся, это я, Петр. Тихо, тихо… Что ты… Это же я.
К ней склонилось едва различимое в полутьме лицо Петра, теплые руки обняли за плечи.
– Ты? – не понимая еще, сон это или явь, Анна испуганно всматривалась в него полными слез глазами.
– Я, Аня, я. Ну-ну… Не плачь. Это сон. Всего лишь страшный сон. Забудь. Я с тобой, – отирая слезы с ее щек шершавой ладонью, бессвязно бормочет Петр. – Я с тобой.
– Сон… Очень страшный… – Она всхлипнула и прижалась к его груди. – Как хорошо, что ты со мной.
Они сидели, обнявшись, боясь пошевелиться и нарушить ощущение внезапно возникшей близости. Ей вдруг стало так спокойно. Странное чувство охватило все ее существо, точно после многих лет изгнания она возвратилась в свой родной дом.
– Боже мой, – думала Анна, – будто и не было разлуки. А ведь прожита порознь такая длинная жизнь. И этот чужой человек – Петр. Ее Петр, с которым вместе она росла, и который был для нее дороже всех на свете.
– Тогда, давно… Ты исчез. Почему? – Ей очень хотелось заглянуть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе.
– Не мог я… Так случилось. Не сейчас. Расскажу. Потом.
Он разомкнул руки, медленно встал, подошел к окну, отдернул штору. В бледном свете зарождающегося дня, лицо его, перечеркнутое уродливым кривым шрамом, выглядело серым и изможденным.
– Потом, – снова повторил он, отходя от окна. – Прости.
Лицо его внезапно искривила гримаса боли. Закрыв глаза и сжав руками виски, он медленно опустился на топчан.