До дома Веронике нужно было идти пять остановок, – никакого транспорта не было, и неизвестно, кто мог встретиться во мраке. Изредка блеснет фонарик случайного прохожего и снова тьма. Нервы напряжены до предела. Страшнее всего было набраться решимости и войти в темный подъезд, а после этого по темной лестнице взобраться на десятый этаж. Конечно, можно было включить фонарик, но при мысли обнаружить этим себя, Веронику охватывал непреодолимый ужас.
Подойдя к подъезду, она застывала перед дверью и долго напряженно прислушивалась – страшно было войти, страшно и холодно было стоять на улице. Наконец собравшись с силами, она ныряла в черный зев подъезда как в ледяную прорубь. Войдя, замирала, прислушиваясь до звона в ушах, а затем начинала робко двигаться, стараясь идти как можно тише, на цыпочках. Однажды, услыхав на верхних этажах мужские голоса, она простояла минут сорок в нише за мусоропроводом, пока пьяная компания, матерясь и подсвечивая себе фонариком ступени, не спустилась вниз, к счастью не заметив ее.
Зарплату давно перестали платить, однако занятий никто не отменял. Консерватория должна была работать, иначе ее могли попросту закрыть. Уволиться нельзя – можно потерять работу. Охотников занять освободившуюся вакансию даже в это беззарплатное время было сколько угодно. Не так-то много мест для работы у музыкантов. Вот и выживали, кто как мог.
Одолжить денег было не у кого – все были в одинаковом положении. Скудные запасы Вероники скоро иссякли. Дошло уже до того, что в доме не было ничего кроме хлеба и подсолнечного масла. Тогда она подрядилась «батрачить» на рыночного торговца. Работодатель привозил ей на дом огромные пыльные тюки ткани, а она кроила и шила из этой ткани юбки. Когда отключался свет – то и при керосиновой лампе. Платил ей хозяин за это сущие копейки, но выбора не было – он и сам не сильно шиковал.
Кроме этих спасительных копеек, «заработала» она тогда себе нервное истощение, а вдобавок к нему аллергию из-за тканевой пыли, едва не перешедшую в астму.
Все это не могло не сказаться на голосе и впоследствии привело к его утрате. Тогда-то она и узнала в полной мере, что означает слово сублимация.*
Говорят, когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Важно только заметить ее и не пройти мимо. К счастью, другая дверь открылась, и мимо нее Вероника не прошла. Чтобы не впасть окончательно в депрессию, Ника понемногу стала писать стихи, а некоторое время спустя и прозу.
Допив ромашковый чай, заваренный чтобы успокоиться и прийти в себя после страшного сновидения, Вероника взглянула в окно. До утра оставалось совсем мало времени. Дождь прекратился, полоса рваных облаков у горизонта приобрела розоватый оттенок. Лишь ветер все так же раскачивал белеющую в предрассветном сумраке березу под окном.
Поняв, что уснуть больше не удастся, Вероника собралась было включить компьютер, однако передумала. Накинув на плечи шаль, уселась за стол и придвинула к себе тетрадь. Она ощутила, что прежде разрозненные фрагменты целого наконец-то выстроились в стройную цепь и обещают превратиться в новую главу. Ее оставалось теперь лишь записать.
___________
*Сублимация – защитный механизм психики трансформирующий травмирующие и негативные переживания в различные виды конструктивной деятельности. В данном случае – в иной вид творчества. Впервые описан Фрейдом.
Глава 16. Ад
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Данте Алигьери. Божественная комедия.
Не думал Петр, что на сей раз придется ему много стрелять. Всего-то и нужно продемонстрировать силу, загасить кучку бандитов. Но на войне, как на войне, приходится действовать сообразно обстоятельствам. «Операция не может, и не будет длиться два-три месяца, она должна и будет длиться часы» – руководителю страны, главнокомандующему, должно было верить – ему виднее. А потому, развернувшись под городом N, никто из военных сильно не напрягался.В бинокль Петру были видны улицы знакомые с давних пор до мелочей. Где-то там и засела эта самая «кучка бандитов», которых требовалось «закошмарить». Артиллерия-то здесь причём? Но в мирный город, на мирные улицы, вдруг полетели мины, полетели «грады», начали рушиться дома, гибнуть люди, пошла пехота.
Что мог он чувствовать, стреляя по жилым массивам, по знакомым хрущевкам? Перед ним были уже не чужие горы, чужая страна. Перед ним были родные города, в них жили обычные простые люди, такие же, как и он сам. Расстреливать нужно было свое, привычное с детства, родное.