Всегда, во всех локальных войнах, шприц-тюбик с промедолом, имеющим обезболивающее и противошоковое действие был последней надеждой раненого
–
давал ему возможность дождаться эвакуации, либо же безболезненно отойти в мир иной.
Поняв всю суть происходящего, не желая вконец замарать участием в братоубийственной войне офицерскую честь и ранее заслуженные кровью награды, Петр уже всерьез прикидывал, как бы «откосить» от неправого дела. Перейти на ту сторону? Дезертировать? Ему, ветерану нескольких войн, подполковнику? Ни к тому, ни к другому готов он не был.
Оставалось мастерски исполнить самострел, но подобный выход был настолько для него неприемлем, что он с отвращением отбросил даже намек на подобную мысль. Очередное ранение пришлось очень кстати
–
к позорному самострелу прибегать не пришлось и АТО для Петра закончилось быстро. Не за часы, конечно, как ничтоже сумняшеся обещал во всеуслышание «гарант», а за несколько месяцев.
К счастью
Петр не отошел в мир иной. Находясь буквально на грани сознания, он все же успел вколоть себе промедол, благодаря чему смог дождаться эвакуации.
После относительного выздоровления, он остался в армии до завершения контракта, но уже на «непыльной» должности не связанной более с активными боевыми действиями.
17. Примак
Успев после своего первого ранения и скороспелой женитьбы побывать еще в нескольких горячих точках, Петр так и не смог возвратиться с войны. Кочевать с одной войны на другую его заставлял поствоенный синдром. Теперь война, словно преследуя Петра, заползла прямиком в его дом, укрывшись под лицемерной личиной «антитеррористической операции».
После Великой Отечественной, как и после любой войны, поствоенный синдром также косил ветеранов, но все же не столь повально – солдаты воевали за свою землю. Победили, отстояли, возвратились. Нужно восстанавливать порушенное и жить дальше. Ведь ради этого они кропили землю «красненьким».
Возвратившись из очередной горячей точки с тяжелым ранением и контузией, Петр почти год провел в госпиталях. А через некоторое время обнаружил, что живет уже не в огромной стране, которую всю целиком считал своей родиной и за которую воевал, а в совершенно другой. Родина его сократилась до отдельной, очень гордящейся своей самостоятельностью страны. Разбираться в произошедшем у него не было пока что ни сил, ни желания.
В доме его все еще жили квартиранты, достраивавшие неподалеку себе хоромы. Петр, которому любое общение было сейчас в тягость, пока они не съехали, вынужден был ютиться в летней кухне – маленьком флигельке, стоявшем в глубине двора.
Жилец его Иван первое время повадился было ходить к нему по вечерам с бутылкой и бесконечными расспросами – как оно там, на войне, страшно ли, да за что медали, да за что ордена. Однако нарвавшись на краткие рубленые ответы Петра, а пару раз даже и на откровенную грубость, увял. Решив, что с контуженным лучше не связываться, он оставил, наконец, Петра в покое. С таким мрачным собутыльником, что за радость пить?
И все же Петра тянуло к людям, ему хотелось выговориться, но останавливал страх натолкнуться на стену равнодушия. Он знал, что люди погрязшие в обыденной суете, думающие лишь о пропитании, семье, детях, удовольствиях, понять его не смогут. Да и он не сможет высказать все, что на душе. Какими словами? Был бы жив дед Евдоким… Да, он бы понял. И Аня. Ему казалось, что будь она рядом…
Нет, тут же говорил он себе, столько лет прошло. Где ее теперь искать? Да и замужем она, наверное, давно.
От боли терзавшей тело и от лютой тоски он вновь и вновь хватался за стакан. Только бы забыться. Заглушить эту боль, бесконечный звон в голове, не видеть эти проклятые сны, не вспоминать, не думать.
Кто знает, может быть и спился бы он, в конце концов, если бы не случай. Однажды встретилась ему старая знакомая. Она его узнала сразу, а он с трудом разглядел в располневшей, пышущей здоровьем даме ту самую Зинулю, первую свою женщину, к которой мотался на мотоцикле, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Был Петр в хорошо «подогретом» состоянии, а потому сильно не противился, когда она зазвала его в свой новый дом.
К тому времени она овдовела и очень обрадовалась, встретив давнего кавалера, ставшего на ее взгляд настоящим мужчиной и «совершенным красавцем», о чем она тут же и сообщила Петру, смерив его восхищенным взглядом. И не покривила душой – в сравнении с тем крепким, но тощим долговязым юнцом, которого она некогда азартно обучала тонкостям плотской любви, он выглядел теперь настоящим брутальным мужчиной, мужчиной ее мечты.