А тягот было немало. Два, три, а то и четыре концерта в день. Между ними – тряска по ухабам грунтовых дорог, ночевки в захудалых гостиницах, ранние выезды, часто в пять, а то и в половине четвертого. Первый концерт – в семь утра для рабочих машинотракторной станции, в металлическом ангаре. В это время многим и проснуться-то тяжело, а им нужно было петь, играть и быть в тонусе.
Голос певца «просыпается» через два часа после того, как проснулся его обладатель, поэтому досыпать в автобусе было опасно – можно было потом во время выступления «накидать петухов», что особенно актуально было для тенора, с которым уже однажды произошел подобный казус. Да и Веронике не удалось избежать неприятности.
Однажды, аккомпаниатор, баянист Паша, дабы взбодриться перед выходом на сцену, малость «приложился» за кулисами. По всей видимости, это ничуть не помогло ему прояснить сознание и, когда настал черед «Песни Сольвейг» Грига, он хватил тональность на целую кварту выше.
Вероника и сама очумевшая от четырех предыдущих выступлений и езды в тряском, кишащем набившимися на молочной ферме мухами автобусе, почуяла неладное лишь на второй фразе. Не зная как быть, она попыталась справиться с ситуацией. Получилось смешно. Голос ее сорвался, и она растерянно смолкла. Недоуменные смешки в зале перешли в откровенный гогот. С позором и слезами она убежала за кулисы, сопровождаемая жидкими, издевательскими аплодисментами, хохотом развеселившейся деревенской публики и обидными выкриками.
Так что досыпать в автобусе было нежелательно, разговаривать не хотелось, да и нельзя – нужно было беречь голос. Чтобы не уснуть, развлекались играми в «дурака» или в шашки. Весь день питались, чем Бог пошлет – на ферме наливали им на дорожку в бидон молока, на полевом стане набивали сумки помидорами, огурцами, в садах – фруктами. Зато вечерами, после концертов в Домах Культуры, для артистов устраивался банкет с сельскими разносолами и, как водится, с выпивкой. Особо никто не усердствовал – наутро снова ранний подъем. «Отрывались» только в последний день, перед возвращением «на базу».
Осенью стало совсем худо – наступили ранние заморозки. По утрам водитель Миша выметал из автобуса горы впавших в анабиоз мух, которые после концертов на молочных фермах опять набивались в огромных количествах, и изгнать их из салона не было никакой возможности. Вероника приуныла и уже не единожды пожалела о своем бегстве, заметив, что начинает терять певческую форму.
– Господи, – думала она, – что же останется от моего голоса? А как же театр?
В филармонии ее очень ценили, не отпускали, и уйти ей удалось только со скандалом.
Она возвратилась домой и узнала, что теперь совершенно свободна. Человек тиранивший ее столько времени отбыл в столицу, став солистом Ансамбля песни и пляски, чем смог наконец хотя бы отчасти удовлетворить свое эго.
Вероника вздохнула с облегчением, но пережитые неурядицы не прошли бесследно, все чаще стала она хворать, все чаще голос давал сбои.
24. Болезнь
Анна снова хворала. Зима выдалась на редкость лютая, и на сцене, и за кулисами гулял ледяной сквозняк. Два отделения концерта, по сорок минут каждое, она отработала, не замечая холода, согреваясь теплом и ответной энергией зала. И только возвратившись в гримерку, внезапно ощутила дрожь во всем теле.
На улице сильно снежило, долго пришлось дожидаться троллейбуса. Продрогшая еще в помещении театра, она совсем озябла и, придя домой, почувствовала себя совсем больной и обессиленной. Впрочем, так она почти всегда чувствовала себя после выступлений. Весь кураж, вся энергия оставались в зале, и наступало опустошение. Она даже не стала пить чай, а сразу улеглась в холодную постель и долго еще не могла согреться.
Наутро, сильно болело горло, голос охрип и почти пропал, поднялась температура.
Пока еще могла говорить, она набрала номер помрежа и «порадовала» его.
– О… Что это за сиплое “карканье”? М-дааа… Ладно, болей спокойно. Но недолго, – благосклонно пробасил он. – Спектакль, в котором ты занята, все равно придется заменить – пол труппы гриппует. А в следующем у нас гастролеры. Неделя с хвостиком у тебя есть.
– Да какое там… Недели на полторы как минимум вышла из строя… – Анна закашлялась, отхлебнула теплого чая. Глотать было больно. – Теперь хоть лечись, хоть не лечись, быстрее не выздороветь, – удрученно пробормотала она.
Болеть никто не любит, Анна – ненавидела. Читать было нельзя – глаза, будто засыпанные песком болели, не хотелось их и открывать. Слушать музыку – болела голова. Оставалось укрыться потеплее и уснуть. Но в голове беспорядочно роились беспокойные мысли, не давая забыться сном.