Вспоминалось детство, дом, сад, дед, бабушка, мама… О Петре она старалась не думать, но чем больше старалась, тем неотвязнее были мысли о нем, о первой любви – робкой, нежной, и светлой.
– Все в этой жизни держится на любви, да только от нее же и гибнет. Сколько раз пришлось переживать мне это чувство, перевоплощаясь в своих героинь, и ведь ни разу не довелось играть счастливую любовь. Отчего же так мало написано о счастье? Разве что в сказках. Нет, – восклицала она, – и в них все заканчивается веселым пиром да счастливой свадебкой. А дальше?
В жизни счастье прячется от людских глаз, на виду появляется редко. Искусству оно, похоже, и вовсе малоинтересно. Оно так мимолетно и окрашено одной эмоцией – радостью. Вот горе – многолико, в нем все перемешано, и счастливые воспоминания, и горечь, и слезы о невозвратном. Именно его изображение заставляет зрителей, слушателей, читателей, пережить катарсис, очистить душу. И все это для того, чтобы научились они по-настоящему понимать и ценить жизнь. Ведь то, что рядом, что здесь, сейчас, всегда кажется совсем не тем, чего хотелось. И гонятся, гонятся люди за мифическим счастьем… А оно неуловимо.
Говорят, что перестать беспокоиться о том, что ты не в силах изменить – это и есть дорожка к счастью. Вот я, – Анна, преодолевая дрожь, укуталась в одеяло плотнее, – смирилась с тем, что любовь моя утрачена навсегда, и что же? Неужели это моя дорожка к счастью? Или действительно «надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым»? Толстой хоть сам-то верил в то, что сказал?
Много умных слов придумали себе в утешение люди… И все-таки, я скорее поверю Ницше, который считал, что задача сделать человека счастливым вовсе не входила в план сотворения мира. Интересно тогда, а что же входило? Вот этого-то знать никому и не дано.
Горькие мысли назойливо кружились в голове, а когда она открывала глаза, начинала кружиться и комната. Потолок то отдалялся, то приближался, то начинал двигаться вокруг нее. Хотелось пить, но встать и заварить себе чаю не было сил. Ей представлялось, что сейчас отворится дверь, в комнату войдет Петр, даст ей попить, обнимет, и тогда это тошнотворное кружение прекратится.
Но никто не входил, и она горько печалилась, и слезы текли по ее багровым от жара щекам, не принося облегчения.
– Значит, не хотел, иначе отыскал бы меня, – шептала она, забывая, что и сама могла бы быть понастойчивее в поисках. Но как же! А женская гордость? Нельзя «бегать» за мальчиками, «бегать» должны они. Нельзя выказывать свои чувства, чтобы не показаться слишком доступной, а тем более, таковой быть. Это же позор!
Об этом твердили в школе учителя, твердили родители. Не объясняли они только какова мера этой «женской гордости», когда она уместна, где грань между нею и обычным интересом к тому, кто очень нравится.
– Того, кто нравится, можно со временем и забыть, а вот кого любишь… – Анна снова закашлялась, – а я не забыла. Ну что бы мне тогда съездить на родину, или написать в его институт… А вдруг с ним что-то случилось? – снова начинала она терзаться. Картины одна страшнее другой проплывали в ее воспаленном мозгу.
Однако и представить она не могла тогда, насколько ужаснее всех ее предположений было то, что на самом деле произошло и еще произойдет с Петром. Не дано ей было знать и того, какие испытания и неожиданности готовит им обоим непредсказуемая и безжалостная судьба.
25. Язык боевого управления
Обойдя терновник, они вышли к меже соседнего огорода.
– А вот и они, – Анна указала на росшие поодаль подсолнухи, склонившие широкие шляпки почти до самой земли, и направилась в ту сторону.
– Стой! – вдруг рявкнул Петр и прежде чем она успела что-то понять и испугаться, почувствовала, что летит по воздуху.
Крепко обхватив ее за талию, Петр поднял Анну и, обернувшись вокруг своей оси, быстро поставил на тропинку за своей спиной
– Стой, не шевелись! – снова сказал он таким голосом, что она оцепенела и поняла – происходит что-то очень страшное.
Петр присел и стал внимательно осматривать то место, куда она только что чуть не ступила ногой.
Крепко выругавшись и зыркнув на Анну, он пожал плечами – мол, прости, и стал кому-то звонить.
– Стой пока, не двигайся, – снова повторил он ей и зло заговорил с невидимым собеседником, перемежая речь грубыми ругательствами.
– Вы же, долбоклюи хреновы, сказали, что в квадрате «ноль» уже чисто! Хорошо, что я по привычке смотрел в оба. А если бы вам поверил? Да, огороды. За двадцать третьим. – Он снова покосился на Анну, но даже не подумал смягчить крепкие выражения, которыми обильно сдабривал свою речь.