И вот – телеграмма. У Анны словно оборвалось что-то внутри. Спешно собравшись, она помчалась на вокзал и всю ночь не сомкнула глаз, трясясь в переполненном общем вагоне.
На звонок в дверь ей никто не открыл, записки не было. То время не было еще временем мобильных телефонов, и Анна наобум бросилась на поиски.
Как безумная металась она по городу из одной больницы в другую. Наконец, в самой дальней обнаружила она отчима и брата.
– Мама в реанимации, – только и смог сказать ей отчим. Брат молчал. Оба выглядели так, что у Анны и мысли не было упрекнуть их в том, что не сообщили они, где их искать.
Анна умоляла врача пропустить ее к матери, но ответом был категорический отказ. Спустя два часа к ним вышли два реаниматолога, и уже по их виду Анна поняла, что все кончено.
Почему мама скрыла от нее, что больна тяжело и безнадежно, Анна могла лишь догадываться. Видимо жалела она ее и велела всем молчать о своей болезни.
– Боже мой, – убивалась Анна, – если бы я только знала… Я бы оставила все, я бы приехала, я могла быть с ней… А теперь… Даже не увидела ее, не услышала еще хоть раз ее голос, ничем не помогла…
С ужасом осознала она, что потеряла последнего по-настоящему родного человека, что отныне одна на целом свете. Да, есть брат, есть отчим, которого она звала отцом, но для них она всегда была непонятной и чужой.
Похоронив мать, Анна вернулась к своим занятиям.
– Отчего так? – спрашивала она себя, – отчего я так мало и редко виделась с нею… И только когда ее не стало совсем, пришло ощущение, что мир словно опустел.
Пустота эта стала почти физически ощутимой. Чтобы заполнить ее, Анна вертелась как белка в колесе, стараясь изнурять себя до такой степени, чтобы не оставалось ни сил, ни времени на воспоминания и сожаления.
Но вскоре ей стало понятно, что пора остановиться. Отменив пару концертов, сказавшись больной, она уединилась и не сдерживаясь более, не прячась от самое себя, предалась воспоминаниям, угрызениям, и горючим слезам.
Наплакавшись до изнеможения, она проспала почти сутки и только после этого почувствовала, что как-то может жить дальше. Ведь есть, есть в ее жизни еще один человек, близкая, родная душа… Но где он теперь… Потерян… Навсегда?
Анна боялась даже в мыслях произнести утвердительно эти слова, способные подвести черту под всей ее прежней жизнью. Всегда после них она ставила вопрос.
***
Перечитав заключительные строки главы, Вероника покачала головой.
– Ох уж этот вопрос… Он ведь не что иное, как крохотная лазейка для надежды – мираж, который манит и манит тебя. Ты спешишь за ним, теряя силы и время в этом беге, и не знаешь, что ждет впереди. И вот уже вместо знака вопроса приходит черед точки, которую неизбежно ставит смерть. А вопрос? Он часто так и остается неразрешенным…
Некоторые считают что надежда – это самое большое зло продлевающее мучения. Но без нее-то как? Пока жизнь не закончена, все может измениться, все возможно.
– Да… – усмехнулась Вероника, – все может измениться. Только вот в какую сторону? Снова вопрос. И где взять отвагу, чтобы встретить невозмутимо ответ на него?
Только сейчас Вероника стала по крупицам обретать так необходимую ей беспристрастность и сразу же удостоилась от окружающих обвинений в равнодушии, безучастности и даже безразличии. Для нее же слово это означало совсем иное. Да, равнодушие, но равнодушие к соблазнам мира, невосприимчивость к мирской суете, беспристрастность в отношении к людям и вещам.
Теперь она поняла, что мудрость сама по себе состоит из беспристрастности и любви. Лишь благодаря беспристрастности есть шанс отличить хорошее от плохого, и только любовь способна дать ощущение целостности и гармонии, ибо она никогда не убывает.
– Как же сложно обретается мудрость, – вздохнула Вероника, – как тернист к ней путь и сколько страстей на этом пути… Много об этом говорено и написано, но как преодолеть их – рецепта нет. Как гласит английская поговорка: «открытая дверь и святого в искушение введет».
Несмотря на имя, данное ей в честь святой, Вероника не была и тем более не считала себя способной приблизиться хотя бы на несколько шагов к так называемой святости. Но и закоренелой грешницей назвать себя она также не могла, хотя за многое корила. Не могла простить себе юношеского эгоизма, когда погрузившись в учебу, концерты, гастроли, так мало думала о своих родных, о матери. Спохватилась, когда было уже поздно, когда осталась совсем одна.