Озаренные переменчивым светом, у печи на козьей шкурке тесно прижавшись друг к другу сидели двое. Зинуля нежно перебирала волосы Петра склонившего голову к ней на колени и задумчиво улыбалась.
– А ты счастливый, Петр, знаешь об этом? – наконец нарушила она тишину.
– Это я-то счастливый? – вскинулся Петр. – Да уж! Вся жизнь сплошное счастье – от войны к войне.
– Да, счастливый, – нежно прижав его голову к себе, она не дала ему высвободиться из своих объятий, – у тебя было детство, юность, любовь. Война – это потом… А я вот, едва родившись, сразу попала на войну – в детский дом. Так всю жизнь и прожила со сжатыми кулаками.
Знал бы ты, как не хватало мне любви… Выйдя из детдома, искала ее в каждом ласково посмотревшем на меня и каждому старалась отдавать все тепло души, но каждый раз была обманута. Не только мужчинами. Вообще – людьми.
Да и то, как могли все они относиться ко мне, «детдомовке», обычной вокзальной буфетчице… Обманувшись в очередной раз, я ожесточилась. Подруг отринула, мужчин влюбляла в себя, обманывала и безжалостно бросала. Такая вот жалкая и глупая месть.
Единственный, к кому относилась я тогда с искренней нежностью и кого всегда вспоминала потом – это ты. Но ты ведь тогда был совсем еще мальчик – чистый, доверчивый. А я… Мало того что старше, искушеннее, я была грязной. Да, грязной, – она произнесла это слово с непередаваемым отвращением, – я и замуж-то вышла по расчету, так хотелось мне иметь свой дом.
Получила дом. Да только моим он не стал. Дело даже не в том, что муж был старым и нелюбимым. В том доме я была всего лишь еще одной красивой вещью, предметом интерьера. Правда, моим образованием он занимался – манерам обучал, читать заставлял. Чтобы не позорила его. И вот тогда я окончательно возненавидела и себя, и мужа, и всех мужчин скопом. Стала безжалостной, изводила капризами и его, и всех вокруг, и тебя потом.
Самой себе не могла признаться, что хотела жить с тобой вовсе не из корыстных соображений, и совсем уж не для того, чтобы было кому дом довести до ума. Когда тебя увозили в госпиталь, я даже не вышла, боялась показать, кто ты для меня на самом деле. Гордыня! Ты ведь был одним из них, ненавидимых мною. Мужчина! Как могла, задавила в себе рвавшуюся из души жалость и сочувствие к тебе. И любовь, – еле слышно добавила она и надолго замолчала, уткнувшись лицом в плечо Петра. А он, боясь пошевелиться, со стесненным сердцем слушал ее горькую исповедь.
– И только когда осталась совсем одна в пустом богатом доме, когда исчерпалось даже твое терпение, что-то начало проясняться в моей глупой голове. Но не смогла я побороть в себе до конца обиду на весь этот мир. Даже когда ты, ты единственный, оставил все, даже Анну, и бросился мне на помощь, отплатила тебе черной неблагодарностью. Измучила, довела до приступа. Да и Бориса постоянно изводила капризами. А ведь он столько для меня делал… Дрянь я, Петя. Дрянь.
Она заплакала, горестно повторяя сквозь рыдания – «прости, прости меня, если можешь… Прости меня, Петя…
Петр слушал ее, боясь проронить слово. Он понимал, что в эту минуту она изливает перед ним всю горечь и боль, что так долго копились в душе, разрывая ее изнутри.
Опыт и знакомство с безобразной изнанкой жизни не могли не говорить ей – любой выслушавший подобную исповедь вряд ли захочет после этого оставаться рядом. И сейчас, может быть впервые в жизни, решившись на откровенность, она открылась перед ним, Петром, рискуя потерять его навсегда.
Острая жалость и любовь… да, любовь, он знал теперь это наверное, переполнили его душу. Он молча гладил ее волосы, утирал слезы, прижимал ее содрогающееся от рыданий тело к своей груди.
– Мне ли быть моралистом… – со скорбью в сердце думал он. – Что значат ее прегрешения против моих? Она назвала себя грязной… Да это меня пролитая мною кровь сделала грязным. Меня. Сколько раз я нарушал заповедь «Не убий»!
Нет, не легче мне от утешительных слов священников – дескать, на войне убивать не грех, напротив, грех не убивать вооруженных врагов. Ведь в этой ситуации они не люди, они носители зла. И не тот преступник, кто убил, а тот, кто струсил, предал, тем самым став пусть косвенным, но соучастником убийства невинных людей, которых призван был защищать.
Да только и на стороне противника утешают себя тем же. Разве не так? И кто же тогда прав?