«Мила волнуется», — думал Александр Николаевич. Хоть он и писал письма, но ответов почему-то не получал. Думал, почта виновата. Попросил как-то Химова сообщить о случившемся на судне — друзья ведь. Но и от Химова никакой информации. Как в воду канул. С Химовым он вообще-то никогда особо близок не был. Раза два приятель бывал у него проездом в Рязань, где жила его мать. Да еще по долгу службы…
А на сердце его было радостно и тревожно. Каждый раз, возвращаясь домой из рейса, он волновался, как перед первым свиданием. То ли от того, что столь долгие месяцы разлуки отдаляли их друг от друга и он видел, что жена его робко и стыдливо, как невеста перед первой ночью, никак не может решиться войти в спальню. То ли от того, что, наслушавшись от ребят всякого трепа, сомневался, а получится ли у него это нынче, как раньше, не выйдет ли конфуза, не оплошает ли. То ли еще по какой причине — неважно, но факт, что он здорово переживал.
Александр Николаевич приближался к своему дому, и, чем ближе он был от него, тем страшнее ему становилось. От чего бы это? В душе саднило от предчувствия беды, чего-то непоправимо страшного. Мелькнула мысль: не случилось ли чего дома: может, пожар или потоп? Или дочь заболела? А Милка… Милка в прошлый его отпуск на сердце жаловалась, побаливает, мол, цепляет. Валидол глотала, ночью во двор выходила и подолгу стояла у Подъезда.
И правда, вид у нее был болезненный, лицо бледное, глаза усталые, раздражалась по пустякам, часто плакала. Смотрела на него, будто что-то сказать хотела, но молчала.
В кроватке сладко посапывала Натуля — доченька. Тогда он сильно сокрушался, что не смог встретить жену из роддома, — без него родила. И в больнице без него почти месяц пролежала. Одна-одинешенька… Он понимал, сколько ей пришлось вытерпеть, сколько переплакать, но что он мог поделать? Военный моряк — человек подневольный, не вернешь ведь судно от берегов. Так и плавал маючись — все мысли с Милкой, а тело в капсуле судна, в маленькой каютке, такой маленькой, что проснешься иногда и кажется — в конуре собачьей.
В прошлый раз он смотрел на свою худенькую Милку с нервно подрагивающими пальцами и изломанными, как будто от горя, губами и думал: все, последний выход в море, а там хоть небо пополам — вернется, и будут они втроем — он, Милка, Натуля — семья!
— Мил, я решил бросить службу. Ты как?
— Зачем? — выдохнула она, перекатив во рту таблетку валидола и взглянув на него как-то странно — то ли удивленно, то ли испуганно. — А на что мы жить будем?
— Ха! — рассмеялся он тогда. — На материке работы мало?
— И будешь в год приносить столько же, сколько сейчас за месяц получаешь? А отпуск в двадцать дней станешь в огороде проводить. Я тебе штаны латать буду, себе юбки перешивать, да? Так, что ли? Ну, ответь? — она почему-то завелась с пол-оборота.
— А как другие? — помнится, очень удивился Аганин. Безусловно, он понимал, что столько заработать на материке ему вряд ли удастся, но семья… Любовь… Счастье… Все это как-то не состыкуется с его полугодовыми отлучками, с Милкиными слезами, с дочерью без отца.
— Ну что семья? Какая любовь? Как ты себе представляешь счастье? — Милка вдруг положила голову на ладони и разрыдалась. — Какой кошмар… — прошептала она. — Нет уж, дослуживай. Может, все когда-нибудь образуется…
«Это последний выход в море», — созрело у него окончательное решение. Аганин даже по начальству доложил, что собирается списаться. И тогда-то уже не хотел идти в плавание, но не мог иначе. А в рейсе — авария.
Всего неделю под водой, потом — в госпиталь. Об утечке радиации он узнал после, в те минуты не думал ни о чем. Костлявые пальцы смерти сомкнулись на горле шести ребят, еще четверо остались калеками с обезображенными лицами и исковерканными телами.
Ему, как считали врачи, повезло. Но лучше бы не повезло, лучше бы он сгорел и никогда не узнал самого страшного двойного предательства жены и друга.
Слон выскользнул из пакета у самого подъезда. Он упад в весеннюю слякоть, и мордочка его стала серой. Он тер плюш носовым платком, слюнил кончик хоботка, чуть не вылизывал и снова тер, расстроившись от случившейся неприятности.
Потом поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. Тревога все еще не покинула его сердца, хоть и свилась колечками в глубине души. Он сплюнул под ноги, решив отмыть игрушку позже, и стремглав полетел вверх. Через две ступеньки, через три, едва ли не перелетая на крыльях пролеты, он и не заметил, как оказался у двери, обитой настоящей обливной темно-синего цвета кожей.