Шарлотта. А я думала – чтоб она девственницей подольше побыла.
Генри. Грамотной девственницей. Virgo syntacta.
Дебби. Плакали твои денежки. Генри! От Терри девственницей не уйдешь.
Генри. Хватит острить. Больно взрослая… Скажи лучше: учителя знали про этого мерзавца?
Дебби. А он сам учитель. Латынь преподает.
Генри. Ах, вот как…
Шарлотта. Да она все равно бы с девственностью распрощалась. Спасибо верховой езде.
Генри. Это не считается.
Шарлотта. Дурачок, юные всадницы девственность теряют не на лошади!..
Генри. Точно! Жокей!
Шарлотта. Потому он и кривоногий: все время верхом – то лошадь под ним, то всадница…
Генри. Говорил же тебе – объясни дочери, как опасны случайные связи.
Дебби. В галифе случайно ничего не бывает, слишком долго снимать.
Генри. Повторяю – хватит на мне язычок оттачивать.
Шарлотта. Нет, не нашла… Сто лет уж прошло. Но скажу не лукавя – я все же была тогда чуть постарше Дебби.
Генри. И какая же разница, кто изображал Джиованни рядом с твоей блудницей Аннабеллой?
Шарлотта. Да как-то нехорошо, что я забыла имя партнера.
Дебби. Ничего, он, наверняка, забыл твое.
Шарлотта. Но ведь не он тогда невинность потерял, а я.
Дебби. Неужели прямо на сцене?
Шарлотта. Не валяй дурака. Ответственные гастроли, устроены Британским театральным советом… Все произошло в Загребе, в гостинице.
Дебби. В номерах-с?
Шарлотта. Пусть это будет на совести Театрального совета…
Генри. Девочки, мы хотели обсудить семейные проблемы…
Шарлотта. Какие, например?
Генри. Например, наша дочь собирается пойти по рукам.
Дебби. По каким еще рукам? Я собираюсь пойти в поход.
Шарлотта. Правда, Генри, не сгущай краски.
Генри. У меня есть право сгущать краски.
Шарлотта. Понимаю.
Генри. Я ей отец.
Шарлотта. Прекрасно тебя понимаю.
Генри. Ей еще рано ходить в походы вдвоем с мужчиной.
Шарлотта. А по-моему, ей еще рано ходить в походы одной… Ничего страшного, ее кавалер очень мил. (Бросает поиски и несет всю пачку бумаг к двери. Обращаясь к Дебби.) Если он придет, пока я в ванной, сразу не уходите, дождитесь меня. (Выходит.)
Генри. И на чем он играет?
Дебби смотрит непонимающе.
Мама сказала, что он музыкант.
Дебби. А, да… На шарманке.
Генри. Бродячий шарманщик?
Пауза.
Хорош музыкант…
Дебби. На ярмарках играет.
Генри. Среди качелей-каруселей?
Дебби. Возле «Тоннеля любви». Как Анни поживает?
Генри. Она в Глазго.
Дебби. Не волнуйся, Генри, я буду счастлива.
Генри. Счастлива? А кто, по-твоему, счастливый человек?
Дебби. Если вечер не дождливый, значит, я вполне счастливый!
Генри. О господи, что за безмозглое поколение! Вся ваша философия отпечатана у вас на майках. Счастье не выпадает человеку вдруг, вдруг у нас только погода меняется. А счастье – это не дождь, не солнце…
Дебби. А что же это такое?
Генри. Это… равновесие. Его и надо искать.
Дебби. А ты счастлив, Генри?
Генри. Не зови меня так. Лучше – папой. Папа и мама…
Дебби. Старые добрые времена вспомнил? Как поживают «Эверлиз», «Серчерз»? Как старик Элвис?
Генри. Он умер.
Дебби. Знаю. Я не про то спрашиваю. Его все так же обожают?
Генри. Да я его никогда особенно не любил. «Все в ударе» – последняя его стоящая песня. Впрочем, такова судьба всех творцов.
Дебби. Умирать?
Генри. С возрастом терять любовь публики. Таков расхожий взгляд на вещи.
Дебби. Значит, и у тебя так? Тогда понятно…
Генри. Разве последняя пьеса тебе не понравилась?
Дебби. «Карточный домик»? А она ни о чем. Вопрос один: переспала героиня или нет? Подумаешь, велика разница! Неверность в семейной жизни архитекторов. В очередной раз…
Генри. Эта пьеса – о самопознании через страдание.
Дебби. А по-моему, о том, кто с кем спит. Как будто переспать – значит изменить.
Генри. Так считается.
Дебби. А еще считается, что не спать ни с кем, кроме мужа, – значит хранить ему верность. Было – или не было. Так и шарахаются: от черного – к белому. Широчайший цветовой диапазон, воссозданный драматургом Генри Ибсеном. Дала – не дала… Почему этому придается такое значение?
Генри. Откуда мне знать?
Дебби. Да потому что из любви делают тайну. В двенадцать лет я была словно одержимая. Повсюду мерещился секс. Даже в латыни. Словарь открывался на слове «meretrix», блудница. Слово источало таинственный аромат, сильный, точно мускус – обжигающее дыхание запретного мира. Не то, что ваше скучное «аmo, amas, amat». Этим жаром пропиталось все: история, французский, искусство, Библия, поэзия, переписка с приятелями, игры, музыка… Всюду царствовал секс – только не в биологии; в ней-то он был, но другой – не тот, настоящий, в котором таинство, порок и восторг, и все, что грезилось, и чего в нем на самом деле не было… Я отведала его в котельной, и он оказался тем, биологическим. Любовь – это совокупление тел, а вовсе не душ.
Генри. Не увлекайся этим.
Дебби. Чем?
Генри. Складным, убедительным бредом. Софистикой! Фраза выходит ловкая, круглая, точно клубок, но концов не найти, смысла не добиться. Красиво, но сплошная ложь, липа. Со словами, храни их Бог, нужно быть осторожным. Берем, например, утверждение: «Любовь – это игра страстей». Пожонглируй словами – получишь еще десяток таких перлов. Они же множатся простым делением, текст выстраивается из минимума повторяющихся единиц – авторы шлягеров мрут от зависти. Любовь – это игра страстей, страсть – это любовная игра, игра – это любовная страсть, любовь – игрушка, игра – страстишка, не играй в любовь, страсть люблю поиграть…
Дебби. Папа, остановись…
Генри. Да. Знаешь, когда я впервые с особой остротой ощутил, что весь мир – пустяк по сравнению с некой дамой?…
Дебби. Папа, ты не за пишущей машинкой. Попроще давай. Итак, когда ты впервые влюбился…
Генри…тогда я понял библейское слово «познание» в применении к плотской любви. «Они познали друг друга». Не плоть познали, а – через плоть – открылись друг другу до самого дна. Души свои доверили. А все прочее – это уже наши обличья, маски, их видит всякий: мы изливаем свою радость, печаль, гнев, раздражение, счастье на всех подряд. На друзей и родственников – с мимолетным уколом совести, на чужих вообще ничтоже сумняшеся. Любовники и любовницы тоже являют нам лишь один из многих своих ликов. Только в супружестве люди открыты друг другу до дна. Что же на дне? Что осталось в тебе, когда раздал себя, точно колоду, – до последней карты? Осталось то самое знание, глубокое, полное, истинное, знание духа через плоть. Ты познаешь любимую, любимая познает тебя. И выше, святее этого нет ничего на свете. Если ты так знаешь человека, ты – неслыханный богач, сыпешь мелочь пригоршнями: пусть твоя любимая болтает, смеется, с кем вздумается, подставляет ушко под шепоток, пляшет босиком на чьих-то столах, пусть как будто открыта всем – глупцы, это ничего не значит: ведь у тебя есть главная карта, и, пока она на руках, ты спокоен, ровен, весел, но ушла карта – и жизнь обращается в муку. На все смотришь с ненавистью, все причиняет невыносимую боль – карандаш, мандарин, рекламка… Любой предмет будто соединен проводом с мозгом, и воображение вспыхивает мгновенно, как нить накаливания в лампе. Больно…