— Отвечай по существу — откуда ты знаешь, что это Миклош?
— О, — старик неприятно улыбается. — Я не знаю. Точнее — не знал. Но иногда озвучить догадку — все равно что подтвердить ее. Я ведь говорил, что не стоит показывать свое удивление. И не только его. Но выстрел наугад имеет под собой основания.
— Рассказывай.
Бестужев только ухмыляется — и пьет еще стопку.
— Все не слишком сложно. На самом деле. Я знал Григория Волконского. Много лет знал, и знал его трусливую натуру. И знал, что некоторое время Григорием был знаком, и довольно близко, с Миклошем, позднее названным Миклошем-Безумцем. Знал я и то, что вокруг Миклоша и истории его преступлений ходило много всяких слухов, один интересней другого. И о том, что его наставник никогда бы не допустил такого, и что все это выдумка. И о том, что сам Миклош в своих экспериментах по переселению разума нашел что-то, что заменило его самого, и оттого совершил все, что ему вменялось. И то, что Миклош и в самом деле сошел с ума… Но все это не было важным. Я, господа, собираю информацию. Это мое развлечение, если хотите. И поэтому Новгородский оставил меня в живых. Я знал много, а насколько много — не знал он сам. Не знал он и какие клятвы и как можно обойти и что я могу рассказать, если правильно спрашивать. Но разобраться ему никогда не хватало времени. И когда, я, так скажем, оказался на стороне проигравших и попал под суд, Опричник вспомнил про это знание. Так что моему тезке больше я нравился живой, чем мертвый. Хотя, надо признаться, мог бы и забрать меня под вассалитет и просто выкачать все знания из моего разума… Но Новгородский всегда страдал излишним человеколюбием. Ну да ладно, это не имеет значения. Имеет значение только то, что я немало знаю и что я вынужден делиться с вами своими знаниями. Давайте вернемся вновь на два века назад. Теперь я могу говорить спокойно — Григорий мертв, и все обеты, данные ему, не имеют смысла. Судя по всему, никто так и не узнал, что Волконский говорил со мной. По крайней мере — достоверно не узнал, коль сюда пока пришли только вы. Но, боюсь, это вопрос времени. И я вновь отвлекся. Прошу простить — лет мне немало, и иногда хочется просто поговорить… Не сверкай так на меня глазами, юная волшебница без терпения. Я все расскажу. Собственно, я уже рассказываю. Волконский, господа, был трусом, каких поискать. Но он был моим товарищем, даже, можно сказать, другом. А друзей у таких, как я, немного. И под страшные клятвы Гриша рассказал мне, что у него кое-кто из Верховного Совета интересовался в приватной беседе изысканиями Миклоша. И не просто интересовался, а когда Григорий занервничал и начал запираться — просто вытащил из разума абсолютно все, пригрозив быстрой и окончательной смертью в случае, если тот хоть кому-то скажет хоть что-то. А ведь Волконский знал, что Миклош собирается провести эксперимент в одиночестве, не желая ни слушать своих друзей и наставника. Гордый, не хотел рисковать кем-нибудь еще в желании достичь своих целей. И это узнал и Советник, прятавший лицо за маской. Григорий не знал, что случиться из-за того, что из его разума вытащили ответы. Он побоялся, что проговорится кому-то еще и сбежал из Петербурга в глушь в тот же день, когда Миклош стал Безумным, а его первый эксперимент принес погибель… А Гриша так и сидел, набрав воды в рот. Он рассказал мне обо всем этом, о причине своего бегства из столицы, на деле не так давно — в дни Эдикта, когда нас обоих могли расстрелять. Советник тогда не стал брать с него клятв и обещаний, видимо понимая, что их может увидеть опытный менталист вроде Новгородского, если вдруг дело Миклоша будут расследовать. И когда смерть была близко, Волконский рассказал все. И то, что у Советника была приметная янтарная бусина на шее. Гриша увидел ее и запомнил. Подумал, что она в чем-то так похожа в Отражении на передатчики, поддерживающие чужое сознание в захваченном теле, о которых так много читал он и рассказывал Миклош.
На несколько минут воцарилась тишина. Потом Михаил продолжил.
— Григорий сложил два и два. Он был трусом — всегда. И когда казнь не состоялась, боясь теперь уже последствий того, что я узнал обо всем, сбежал после нашего разговора куда-то еще дальше, на юг куда-то, в надежде, что Советник там его недостанет.
— И ты промолчал, — Саша оглядывала старика теперь не с яростью, а с презрением.
— Да. Я поклялся.
— Любую клятву можно обойти.
— Да, — Михаил улыбнулся, обнажая желтоватые неровные зубы. — Но зачем? Ради чего? И не надо о справедливости и благих порывах. Если кто-то взял в тиски тело Советника, если туда проник Анасталей — не надо делать такие большие глаза, я все-таки как-никак долгие годы собирал самую разную информацию… Книжный Червь Бестужев, так меня называли. Ну да ладно, неважно. Если кто-то проник в Совет, то его никакая преграда Новгородского не остановит. И даже проще — новое дело против меня по какому-нибудь сфабрикованному обвинению и прощай, жизнь. А жизнь, пусть и такая, мне нравится. Я не испытываю любви к неограниченным, и тем более к посланцам Новгородского, который и положил конец моим… исследованиям. Но быть живым лучше, чем мертвым.
— Как ты понял, что Василий может быть Миклошем?
Старик только усмехается.
— Сделал выводы. Перед отъездом Григорий дал мне один занятный талисман. Вы здесь его не найдете в Отражении. Вы здесь его не найдете, но могу отдать просто так, — он поднимается и идет к книжной полке. И возвращается с небольшим нательным крестиком из серебра. — Сейчас в нем нет ни грана магии, хотя до того он был полон ей.
— Не все артефакты теряют свою силу после смерти владельца. И не все не теряют ее до, — Миклош хмуро смотрит на старика.
— Да. Разумеется. Но сначала из этой вещицы, что Гриша отдал мне для того чтобы я мог найти его, если захочу, пропадает сила. А потом, на следующий день, Паук просит со мной встречи. Паук, который поселился в городе еще до Эдикта и который проник уже во все его уголки, но до того не приближался ко мне, просит встречи. И его человека не пропускает защита. Потом один мой товарищ говорит, что из города резко сорвался и исчез один из людей Паука, Дмитрий. Потом другой товарищ говорит, что мной интересуется Орден по просьбе Новгородского. И что-то мне подсказывает, что все обо мне вспомнили лишь потому, что вспомнили о Волконском — иначе пришли бы раньше. А теперь к моему порогу приходят посланцы Новгородского, и один из них — юноша, замаскированный под человека, но с таким количеством амулетов на шее, что только дурак ничего не поймет. Ну и этот юноша отчего-то знающий, кто я и что сделал. Если сложить два и два, то паззлы начинают шевелиться. И дальше было достаточно сказать правильные слова.
Бестужев паскудно усмехается.
— Если вы хотели поговорить с Волконским, то это все, чем я могу помочь. Клянусь — если моего слова, данного Новгородскому, недостаточно. Я рассказал все, что знаю о нынешнем деле. Если вам нужно больше — расспросите Паука. Если, конечно, он не доберется до вас первым. Мы с ним не то чтобы ладим, — старик хмыкает, показывая на вампира. — И он, похоже, заинтересован в моей смерти. Жаль, жаль. До того я надеялся, что ему хватит своей Паутины, и меня он не тронет. Но, видимо, пришла пора переезжать.
— Что ты о нем знаешь?
— О Пауке? Он живет в городе — это я знаю точно. Как только он объявился там, так я и переехал подальше. Сначала в Ртищево, потом сюда. Не было желания выяснять, не меня ли он ищет после всех событий и признания Гриши. Я знаю только, что он раскинул в городе Паутину — видел ее на дачниках, но сам не лез.
— И Ордену не сказал.
Михаил пожимает плечами.
— Я Ограниченный. Я не имею право применять магию, кроме как в быту на самом минимальном уровне, но не делаю и этого. И меня осудил этот самый Орден за старание сделать мир лучше…
— Оплаченное множеством жизней, — вклинивается Миклош.
— Миклош-Безумец — кто бы говорил. К тому же, врачи в нацисткой Германии тоже совершали много интересных вещей. И делали не меньше открытий.
— И их осудили.
— И их трудами пользуются, — в тон Миклошу ответил старик. — Ну да ладно, спор об этике оставим на другой раз. Я ничего не должен Ордену. Только Новгородскому — должен. Остальным — помогаю, если хочу. И точка. Орден должен был и в начале прошлого века сам заниматься городом, а не прятать голову, подчиняясь Эдикту и теряя контроль и за людскими властями, и за магией на их территории. А теперь они увязли в этой паутине, — усмехается старик. — И ничего не видят под собственным носом.