В июне 1941 года, когда немцы, без боев, вошли в столицу Беларуси Минск, он был ребенком. Но запомнил и голод, и ставшие привычными смерти, и унижения. Особенно от бывших своих — от полицаев.
— Вообще, в Беларуси было довольно- таки много полицаев. Полицаев боялись больше, чем немцев. Немцы приходили проверять, вечером, на облавах. На наших домах были вывешены таблички с фамилиями тех, кто там живет. Немцы проверяли, если там оставался на ночь кто-то посторонний, то все подлежали расстрелу. Но в обычную жизнь немцы особо не вмешивались. Их не интересовало, что делало и как выживало гражданское население. Главное, чтобы не сопротивлялось оккупантам.
А вот полицаи — это были очень страшные люди, потому что, во-первых, они как бы были «свои». Они многих и многое знали там, где жили до войны. Хотя среди полицейских было немало и других национальностей — не белорусы. Они были очень жестокие, проверяли, придирались ко всему. Они обыскивали. Могли человека обвинить, что он еврей только лишь потому, что у него вьются волосы. У меня так было с братом моей жены, который имел темный цвет волос и вились. Еле- еле его спасли от расстрела, потому что полиция его арестовала. Люди всей улицей доказывали, показывали документы, что он не еврей. Значит поэтому не изгой, не преступник. Это все вытворяли бдительные полицейские.
Я думаю они все это делали от души. Потому что это были люди, которых власть, та власть, делала сверхчеловеками по сравнению с теми, кто жил рядом. Эти люди, наслаждались своим ощущением свободы и всевластия. Я не знаю конечно, что они там думали, но то, что нас они не считали за людей, это точно. Я не помню ни одного с их стороны нормального отношения к женщине, к ребенку. Когда полицай проходил мимо, то мог просто ударить тебя ногой ни за что, ни про что. Если, например, стояли в очереди за хлебом, а нам выдавали эрзац-хлеб, то полицейские, которые следили за порядком, если он что-то казалось не так, то они могли дубинкой ударить любого человека.
— Власть развращает…
— Да, власть — это страшная вещь и человек с дубинкой — это страшный человек. Мы полицейских боялись больше, чем немцев.
Однажды мы переходили с мамой улицу и полицейскому показалось, что мы нарушили правила движения. И он стал дубинкой мою маму забивать. Он бил ее с таким ожесточением, что она упала на мостовую и на ее белой кофточке показалась кровь. Я в ужасе бросился к маме, как вдруг она поднялась и вцепилась в лицо полицейского ногтями. И с такой силой в него вцепилась, что, когда она оторвала свои руки от его лица, то его оно превратилось в кровавое месиво за одну секунду. Я никогда не ожидал от этой хрупкой женщины, как моя мама, что она способна так поступить, защищая себя. А может быть больше — защищать меня. Полицейский схватился рукой за глаз левой рукой, а правой он достал из кобуры пистолет. Эту сцену наблюдал немецкий обер- лейтенант и он громко по немецки остановил казнь. Он не дал мою маму расстрелять. Но я запомнил этот эпизод на всю жизнь. Этот поступок моей мамы как бы определил мое отношение, которое потом, после войны, и стало главным, когда я сделал то, что сделал будучи десятилетним ребенком. Не прощать. Та ситуация, которая тогда сложилась, она как бы поделила мир на людей и не людей. Полицейские — это предатели. Они были все предатели и у них нет понятия национальности.
Были и еврейские полицейские, которые, и я это видел своими глазами, когда люди во время погромов в гетто выбрасывали детей за проволоку гетто в надежде, что белорусы подберут этих детей и спасут. А евреи-полицейские шли и на еврейском языке звали этих детей. Они прятались в развалинах. И когда они слышали родную речь, то откликались. Дети выходили, а полицейские, еврейские, их забирали и сдавали на расстрел обратно в гетто. Я видел это своими глазами. И хочу сказать, что об этом никто не пишет, никто не говорит. Но я считаю, что у предателей нет национальности. Человек, который стал предателем, заслуживает смерти от своего народа. Не ушли от возмездия и те еврейские палачи, которые были. Их хозяева, немцы, их тоже не пощадили, хотя их убили в последнюю очередь.
концу войны, об этом тоже не говорят, Минск буквально уничтожала советская авиация. Налетали армады самолетом, наши бомбили все, что можно было бомбить. Мы укрывались в бункере, точнее в погребе и с каждым взрывом бомбы молили Бога: спаси, Боже маму, папу, хотя папы не было. Спаси бабушку, дедушку. Постоянно мне приходилось молится — просить Бога, чтобы он нас спас. Я помню, мы бежали под бомбежкой и сначала я налетел на убитого мужчину, а потом на девочку с оторванной ногой. Это было страшно.