А перед уходом немцы и полицаи жгли остатки Минска сами.
Зондеркоманды состояли из полицейских и каких-то молодых людей в штатском. У них были огнеметы и они этими огнеметами обрабатывали дома. Все горело.
Однажды, уже перед освобождением, мой старший брат, совершенно случайно из рогатки выбил стекло у немецкой машины. Он не был партизаном. Он был просто мальчишкой, который играл и выбил стекло немецкой машины. А наш сосед служил в полиции, в службе безопасности. Это была такая страшная служба, которая следила за всеми и забирала людей безвозвратно. Сосед это увидел и решил моего брата расстрелять. Он схватил мальчишку за волосы, приставил к сараю, достал пистолет и стал наводить пистолет. Я был намного меньше, но знал, что такое смерть и пистолет. Я разогнался и ударил полицая головой в живот. Тем самым я сбил прицел. Сосед два раза меня отшвыривал ногой и два раза я ударял его головой в живот. Наконец он не выдержал и поставил меня рядом с братом и снова навел пистолет. А из его дома неслись крики «Юзеф, Юзеф». Это такие же полицаи из службы безопасности, такие же бандиты, звали его пить бимбир. «Бимбир» — это самогон, который тогда пили. И вышла его мать, наша соседка и сказала, я запомнил ее слова. Она сказала на белорусском: «Юзеф, ты мальчишек потом расстреляешь, запри их в сарай, иди домой, ребята зовут продолжать застолье». Она нас закрыл в сарае и пошел пить водку. Но позже открыла нам и сказала: «Идите домой». Мой брат в течение трех месяцев потом не разговаривал, потерял дар речи. И этот случай произошел почти в то время, когда немцы уже бежали. После них в городе появились люди с красными повязками, с оружием, которые были партизаны и патрулировали город. Регулярная армия еще не вступила в Минск. И вдруг среди этих людей я увидел нашего соседа. И он тоже был с красной повязкой.
Когда советская армия вошла в город, то вошла и советская власть со всей карающей своей мощью. Лица призывного возраста, с ними не разбирались, а забирали в армию и бросали вперед. Формировались этакие штрафные батальоны, штрафные роты для тех, кто переждал оккупацию и не был в партизанах или подполье. Их-то почти всех убили.
И тот негодяй, который нас расстреливал, попал в одну из таких штрафных рот. В первом же бою он был ранен. В то время считалось, что если был ранен, то человек смыл вину своей кровью. И он пришел домой через полгода. Появился, как ни в чем не бывало рядом с нами. Стал высаживать подсолнухи, деревья. Когда я каждый день шел мимо его огорода, видел его с лейкой в руке, во мне возгоралась такая жгучая ненависть, что она мне не давал спокойно жить. Я мечтал о том, что этот негодяй должен быть наказан.
В то время не было понятия о каком-то суде, что можно пойти куда-то жаловаться. Мы никогда нигде не жаловались. Поясню, когда нас освободили, то советская власть с нами сразу решила и расправиться. Мы с мамой попали в списки людей, которые работали на немцев. Мать была прачкой при немецкой части, чтобы заработать на хлеб. И нам сказали, что нас выселяюсь в Казахстан, потому что мы жили и работали при немцах. Мама пошла к начальнику НКВД. Она взяла меня за руку и пришла туда. И сказала: «Начальник, за то, что вы нас бросили здесь. За то, что мы в течение трех лет находились в рабстве, вы нас сегодня будете выселять? За что? Это ваша вина, что мы тут остались под немцами. Лучше нас расстреляйте: если нас не убили немцы, то расстреляйте вы». И когда начальник НКВД сказал своему помощнику: «Ты разберись». Тот ответил: «Да ничего она не делала. Только белье немцам стирала». И начальник сказал: «Ладно, вычеркните их их списка выселяемых». То есть мы остались. Но ждать, куда-то ходить и говорить о соседе-полицае было бесполезно. И мне в голову пришла мысль наказать его за то, что он с нами сделал. И за то, что с нами, со всеми, делали полицаи.
В то время было много всякого оружия. Было и у нас. Немецкие мелкокалиберные винтовки с оптическим прицелом, украденные и припрятанные. А у нас были козы, пять коз и козел Васька. И мы, дети, выводили их выпасывать и там же пристреливали оружие.
Я взял одну винтовку, пилкой обрезал ей приклад, сделал маленькой. И рано утром я с крыши сарая выстрелил в негодяя- полицая. Он упал. Я кубарем скатился с крыши сарая, утопил обрез в туалете и бросился бежать на станцию. И, когда пришел товарный поезд, я сел в первый попавшийся вагон и покатил.
В этих вагонах везли коров. И эти коровы меня спасли. Это был первый советский эксперимент. Этих коров везли на Чукотку. Хотели выращивать устойчивых к холодам этих животных. И вот я с ними долго ехал. Было несколько тёлок, и я доил этих коров. Сало и хлеб, которые припас перед выстрелом, я доел. А потом этих коров перегрузили на пароход. И я под их прикрытием тоже попал в трюм. Так я оказался на… Чукотке, в Анадыре, где провел два года. Я стал там пастухом, оленеводом.