Профессор сам вырос в семье бедняков. И таких в стране когда-то было большинство. Это сегодня, куда ни плюнь, все из дворян, богатых купцов или золотопогонных офицеров императорской гвардии. У плебеев свои представления об элите — сколько это стоит и как называется в табеле о рангах? Профессор был не из таких.
Из бедняцкой семьи закончил школу, поступил в медицинский институт и перед войной его закончил. Но тут, 22 июня 1941 года, грянуло.
Чуть ли не первым на той войне санитарным поездом, назначенный наскоро его начальником, он повез раненных на восток. Но далеко они не умчались. Уже под Барановичами, в первый или второй день войны, эшелон разбомбили вражеские самолеты. В ошметки.
Молоденькие медсестички в панике побежали подальше от поезда. А он — за ними, крича, что надо вернуться и нельзя бросать, пусть и расквашенный, состав. И тут, неподалеку, на их еще одно несчастье, оказался отряд войск НКВД.
— Ты трус и паникер, — сказал ему майор, еще не видевший наступавшего врага в лицо, но знающий, как он выглядит по мирному времени. — Бросил свой поезд и удрал. Становись у ямы, нечего и некогда здесь разбираться.
Именем кого надо, майор тут же приговорил его к расстрелу. И всё бы для него здесь, в придорожном лесу и закончилось. Хотя немецкие танки еще не подошли. Это после них и отряды, и батальоны, и дивизии, и даже армии становились окруженцами. С общей судьбой. Поначалу. А тогда, услышав о приговоре, он понял, что до Победы не доживет. Свои не дадут. Но и умирать в канаве просто так, за здорово живешь, товарищ майор, тоже не хотелось. Их, таких судей, по миру много одинаковых. Только униформа и знаки различия разные.
Он резко схватил лежащий под ногами песок, швырнул землю в глаза стоящего рядом солдата с винтовкой и с размаха заехал кулаком в глаз майору. Со всей силы и злости. На всё происходящее. А затем, не оглядываясь, рванул в кустарник и далее — в лес.
Пули вслед его не догнали. А наоборот, подгоняли все дальше. Вглубь и в сторону, от людей.
Он уже понял, что люди в этот первый или второй день войны и есть главная для него опасность. Лесами, скрываясь, пошел домой, в свою деревню. Пока добрался, немцы прошли мимо, на восток, но полицаи уже командовали вовсю. Полицаи — это первое, что приносит с собой новая власть.
Отмывшись, он встретил и друзей, из земляков, и других окруженцев. Огляделись, посоветовались. И решили, что деваться некуда. Хотя есть — к кому. Но не для них. И они ушли в лес, бороться. Сначала группа, потом отряд и наконец партизанская бригада. А он — её командир. И было всё, что бывает на войне. И о чем потом стараются не говорить. И наоборот, о чем говорят. Смотря кому, но не всем. Кому надо.
Летом 1944-го вернулась Красная армия и пошла дальше, к Польше и Германии, а в Беларуси порядок и власть устанавливали партизаны. Мужчин, переживших оккупацию, в том числе и бывших полицаев, не замаранных кровью, забирали на фронт. Война-то еще продолжалась и ей, ненасытной, нужны были люди. Часть партизан тоже мобилизовали. Но власть и порядок в республике, единственной в Советском Союзе, наводили именно те, кто здесь же воевал в подполье и в лесах.
И он снова стал врачом и даже занял солидный пост в системе здравоохранения в столице. Вскоре его избрали на какой-то съезд в Москве. Молодой комбриг и солидный врач, он принял это как еще одну награду. Живи — и радуйся. Там, в толпе отдыхающих от работы делегатов, к тому же встретил товарища по партизанской бригаде, ставшего партийным начальником. В те времена люди поднимались нередко так же резко, как и падали.
На съезде, в кулуарах, к нему подошел еще один старый знакомый, работник столичного аппарата государственной безопасности. Одноглазый. Многие, что при должностях, так лучше видят. Вот и его высмотрел тот самый майор, тоже выживший, но запомнивший врача, который выбил ему глаз под Барановичами, в самом начале войны.
На ней, несуразной, у каждого была своя память.
В Минске его забрали прямо при выходе из московского поезда. Наручники не одевали — это всё кино. Или из будущих послевоенных времен. Засунули в крытый «черный воронок» и повезли недалеко, в знаменитую и существущую по сей день минскую тюрьму на Володарке, на улице Володарского. Задержанного положено выводить из машины внутри, во дворе тюрьмы. Но в тот раз ворота почему-то заели. А он понял, что вырваться из системы, попав в нее, на допросы и пытки, будет трудно. Команда-то на его арест шла из Москвы.
И, когда охранники, стоящие у машины, внизу, открыли дверь и приказали выходить, он, сверху, ударил одного ногой в горло, сшиб другого и кубарем сорвался вниз по улице. Там, где совсем рядом сегодня городской сквер, а тогда была громадная воронка и стоящие за ней развалины домов уничтоженного минского гетто. Ищи- свищи.