Беренис сидела, распрямив квадратные плечи и положив темные руки со скрюченными пальцами на стол. Она подняла голову и глубоко вздохнула, как певица, которая готовится запеть. По-прежнему доносились звуки настраиваемого пианино, но когда Беренис заговорила, ее печальный золотой голос наполнил кухню, и они перестали слышать пианино. Свое предостережение Беренис начала с давно известной истории, которую они слышали уже много раз. История о ней и о Луди Фримене, о давно прошедших временах.
— Надо вам сказать, что я была счастлива. На свете не было женщины счастливее меня, — начала она. — Ни одной. Ты слушаешь, Джон Генри? Я имею в виду всех королев, миллионерш и президентских жен, какого бы цвета ни была их кожа. Ты слышишь меня, Фрэнки? Во всем свете не было женщины счастливее Беренис Сэйди Браун.
Она перешла к давней истории о Луди. Все началось в конце октября, почти двадцать лет назад, со встречи Беренис и Луди возле заправочной станции на окраине города. Стояло то время года, когда листья на деревьях желтеют, поля окутывает дымка, а осень одевается в серые и золотые цвета. За рассказом о первой встрече последовал рассказ о венчании в церкви Вознесения в Шугарвилле и о годах, которые они прожили вместе. О домике с кирпичным крыльцом и застекленными окнами на углу Бэроу-стрит. О лисьей горжетке, купленной к Рождеству, и об июньском празднике, когда двадцать восемь гостей — родственников и друзей — угощались жареной рыбой. О тех годах, когда Беренис готовила обеды и шила на машинке костюмы и рубашки для Луди, о том, как им весело жилось вдвоем. О тех девяти месяцах, которые они прожили на севере, в городе Цинциннати, где шел снег. О том, как они вернулись в Шугарвилл, как проходили дни, недели, годы их совместной жизни. Им вдвоем было всегда хорошо, и не сами события, а то, как Беренис рассказывала о них, делало все понятным Ф. Джэсмин.
Беренис говорила плавно: она сразу заявила, что была счастливее королевы. Пока Беренис рассказывала, Ф. Джэсмин все время казалось, что она похожа на королеву, если только бывают королевы с темной кожей, которые сидят за кухонным столом. История ее жизни с Луди вилась, точно золотая нить в руках темнокожей королевы, и к концу рассказа на ее лице всегда появлялось одно и то же выражение: темный глаз смотрел прямо перед собой, плоские ноздри расширялись и вздрагивали, а сомкнутые губы делались печальны и неподвижны. Обычно после ее рассказа все трое какое-то время сидели молча, а потом начинали поспешно что-нибудь делать: играть в карты, сбивать молочный коктейль или просто бесцельно слоняться по кухне. Однако в этот день, когда Беренис кончила, они еще долго сидели молча и не двигались, пока Ф. Джэсмин не спросила:
— А от чего, собственно, умер Луди?
— У него было что-то вроде воспаления легких, — ответила Беренис. — Он умер в ноябре тридцать первого года.
— В том же году и в том же месяце, когда родилась я, — сказала Ф. Джэсмин.
— Такого холодного ноября я сроду не видела. По утрам бывали заморозки, и лужи затягивались льдом. Солнце было бледно-желтое, как зимой. Каждый звук разносился очень далеко, и я помню, как одна собака все выла на закате. Я день и ночь топила камин, и по вечерам, когда я ходила по комнате, моя тень дрожала на стене и двигалась за мной. И все, что я видела, казалось мне знамением.
— Мне кажется, то, что я родилась в год и месяц его смерти, только в другой день, — это тоже знамение, — вставила Ф. Джэсмин.
— И вот наступил четверг. Было около шести часов вечера, примерно как сейчас, но только в ноябре. Помню, я вышла в прихожую и открыла дверь на улицу. В тот год мы жили в доме номер 233 на Принс-стрит. Темнело, и вдалеке выла эта собака. Я вернулась в комнату, легла на кровать к Луди и прижалась лицом к его лицу. Я молила Господа передать Луди мою силу, и еще я молила Господа, чтобы он призвал кого-нибудь другого, но только не Луди. Я лежала и долго молилась, до самой ночи.
— Как? — спросил Джон Генри. Этот вопрос ничего не означал, но он повторил громче, почти взвизгнул: — Как, Беренис?
— В ту ночь он умер, — сказала Беренис. Она говорила резко, будто с ней спорили. — Вот и все, он умер! Луди! Луди Фримен! Луди Максуэлл Фримен умер!
Она замолчала. Они сидели неподвижно. Джон Генри смотрел на Беренис широко раскрытыми глазами. Муха, кружившаяся над его головой, опустилась на левое стекло его очков, медленно проползла по стеклу, по дужке и по правому стеклу. И только когда муха улетела, Джон Генри наконец моргнул и отмахнулся от нее.
— Знаешь что, — нарушила молчание Ф. Джэсмин, — вот дядя Чарлз лежит сейчас мертвый, а я не могу плакать. Я знаю, что должна грустить. Однако мне грустнее, когда думаю не о нем, а о Луди, хотя Луди я в жизни не встречала. А ведь я знала дядю Чарлза с самого рождения, и он был моим кровным родственником. Может быть, это потому, что я родилась так скоро после смерти Луди?