Майор Лэнгдон был потрясен. Он долго стоял в углу спальни Алисон и наблюдал, как они собирают вещи, но рта открыть не осмеливался. Спустя продолжительное время, когда сказанное до него дошло, он был вынужден признать, что Алисон сошла с ума, и забрал из комнаты маникюрные ножницы и каминные щипцы. Потом спустился вниз и, захватив бутылку виски, уселся за кухонный стол. Майор плакал и облизывал соленые слезы с кончиков усов. Он горевал не только из-за Алисон; ему было стыдно и за себя, как будто случившееся бросало тень на его порядочность. Чем сильнее он пьянел, тем невыносимее казалось несчастье. Один раз майор поднял глаза к потолку и выкрикнул в тишине кухни, вопрошая и умоляя:
— Господи! Господи?
Он несколько раз с силой стукнул головой о стол, и вскоре на лбу вздулась шишка. К половине седьмого утра он выпил кварту виски. Принял душ, оделся, позвонил врачу Алисон — полковнику медицинской службы, своему приятелю. Позже вызвали еще одного врача, и они чиркали спичками перед лицом Алисон и задавали всевозможные вопросы. Именно тогда майор снял с крючка в ванной комнате полотенце и перебросил его через плечо. Это придало ему вид человека, готового ко всему, и несколько успокоило. Перед уходом полковник произнес целую речь, неоднократно повторяя слово «психология», а майор молча кивал после каждой фразы. Кончил врач тем, что посоветовал побыстрее отправить Алисон в лечебницу.
— Только об одном прошу, — беспомощно сказал майор, — никаких смирительных рубашек и тому подобного. Чтобы она могла слушать пластинки… с удобствами… Понимаете?
Через два дня была выбрана лечебница в Вирджинии. В спешке ее выбрали, скорее ориентируясь на цену (потрясающе высокую), чем на профессиональную репутацию. Алисон с горечью выслушала майора. Анаклето, естественно, ехал тоже. Через несколько дней все трое отправились в Вирджинию поездом.
Это заведение предназначалось для больных и физически, и духовно, а болезни, одолевающие тело и душу одновременно, носят, как известно, особый характер. Здесь было немало находящихся в полной прострации стариков, еле передвигающих ноги, несколько морфинисток и множество богатых молодых алкоголиков. Тут имелась превосходная терраса, на которой днем подавали чай, прекрасный сад, роскошно обставленные палаты. Майор остался доволен и даже ощутил некоторую гордость, что может себе такое позволить.
Сначала Алисон никак не прокомментировала перемену. Более того, она ни слова не сказала мужу, пока они не сели обедать. В виде исключения Алисон разрешили в день приезда пообедать внизу, но со следующего утра она должна была пребывать в постели, пока ей не станет лучше. На столе стояли свечи и букет оранжерейных роз. Приборы и скатерть были самого лучшего качества.
Казалось, Алисон всех этих прелестей не замечает. Она села за стол и окинула зал долгим блуждающим взглядом. Ее темные проницательные глаза изучали сидевших за соседними столами. Наконец она спокойно и горько произнесла:
— Боже мой, ну и публика!
Майор Лэнгдон навсегда запомнил этот обед, который оказался его последним свиданием с женой. На следующее утро он покинул лечебницу и остановился переночевать в Пайнхерсте, у своего давнишнего приятеля по игре в поло. Вернувшись в гарнизон, застал телеграмму. На вторую ночь пребывания в лечебнице с Алисон случился сердечный приступ, и она умерла.
Этой осенью капитану Пендертону исполнилось тридцать пять лет. Несмотря на свою относительную молодость, он скоро должен был получить кленовые листики майора, а в армии, где продвижение по службе зависит, главным образом, от выслуги лет, такое раннее повышение свидетельствовало о несомненном признании его талантов. Капитан много работал и обладал блестящим, по армейским стандартам, умом, так что многие, включая самого капитана, считали, что он дослужится и до генерала. Впрочем, изнурительные занятия капитана Пендертона давали о себе знать. В последние недели он выглядел очень плохо. Под глазами появились круги, вроде синяков, лицо пожелтело и покрылось какими-то пятнами, стали беспокоить зубы. Зубной врач предложил удалить два нижних коренных и поставить мост, но капитан оттягивал лечение: он чувствовал, что времени терять нельзя. Лицо капитана было постоянно напряжено, левый глаз начал дергаться. Судорожное подергивание века придавало его искаженному лицу какое-то механическое выражение.