– Тихо! – прошипел Соломон. – О мертвых плохо не говорят!
Годоворд зажег следующую свечу:
– Гюнтер, непревзойденный охотник. Ты так и не смог заставить себя поднять оружие против человека. И это не слабость. Это признак настоящей силы.
– Тут он гонит, – опять вмешался Вингер. – Гюнтер был порядочным трусом, вот и все.
– Но ведь это действительно признак силы, – заспорил Мишут, – не отвечать насилием на насилие и все такое…
– Ага, только смотря из чего исходить. Если у него коленки тряслись каждый раз, когда на него кто-то наезжал, и он от страха забывал, где курок у ружья, то где тут христианская сила?
Мишут ничего не ответил, но задумался.
– И Грегори, – Годоворд зажег последнюю свечу и отступил к остальным. – Последний, кто присоединился к нам. Ты был замечательным учителем. Никто не виноват, что детям больше нравилось кидаться гнилыми мандаринами, чем учиться читать.
Вроде бы все было закончено, но тут вперед выдвинулся Вотзефак. Он зажег еще две свечи, и сказал:
– Это тебе, Олдвайс. Тебе и твоей дочери. И всем, кто погиб благодаря этому ублюдочному дону!
Вспомнив доброго хозяина ресторана, Толя чудом сдержал слезы.
На обед все собрались в обеденном зале. Стол стоял у разбитого окна и теплый, почти уже летний ветер приятно гладил кожу. Ели, откровенно говоря, без особого аппетита – сказывалось глубокое похмелье. Синеман все еще толком не оправился от сотрясений мозга, а потому тоже больше пил. Толя и Вероника тоже были погружены в свои мысли.
Мало-помалу завязался разговор. Хотя, если быть предельно точным, то разговор завязался как гром среди ясного неба и, конечно же, благодаря Синеману:
– Ну что, Толян, ты решил, кого с собой забираешь?
Толя от неожиданности вздрогнул, посмотрел на Веронику и кивнул головой:
– Решил.
– И кого?
Все внимательно на него смотрели, даже Мистер и его сын, обедавшие вместе со всеми.
– Тебя, блин! – огрызнулся Толя. – Я бы не хотел пока этого афишировать.
– Понятно, – кивнул Син и повернулся к Соломону:
– Слышь, Сол, а ты на меня не сердишься?
– Там, в часовне, явно не хватает одной свечки, – мрачно сказал Соломон.
– Ой, ну да брось ты! Хорошо же все закончилось! Без меня, кстати, вы б таких дров наломали, что просто мама дорогая!
Соломон лишь махнул рукой и снова приложился к стакану с разбавленным пивом.
– Так это, я ж все к чему? – продолжал Син. – Мы ж город отвоевали, так?
– Ну, так, – осторожно согласился Соломон.
– Так это… Мы ж теперь тут главные?
– Ну, вроде…
– Так может, переименуем его, а? А то сколько можно: «Город, город!». Назовем его в мою честь – Син-Сити!
– Хватит гнать пургу! – вмешался Мишут. – Толя, ты мне скажи, ты к нам еще заглянешь?
– Даже и не знаю, что тебе ответить, – задумчиво сказал Толя. – Это ж не соседний поселок, а другой мир. Даже другое мироздание!
– Я про тебя песню напишу! – пообещал Мишут. – Вот, послушай, я начало уже придумал:
Звучит, а? Это я с тех пор запомнил, когда ты только к нам пришел. Ну, когда объяснял тайну своего имени.
– Пожалуй, – признал Толя.
– А вот еще, про Соломона! – не унимался Мишут. – Слушай:
– Мишут, Христа Господа ради, заткнись уже! – завопил Соломон, вскакивая из-за стола.
– Сол, ты чего? – удивился Вингер, но Соломон уже выбежал из зала.
– Переживает он, – объяснил Вотзефак. – Мы когда пили, он все уши прожужжал: жалко, мол, что Толян уйдет, да как же мы без него…
Толя молча уставился в тарелку. Ему тоже было невесело от предстоящего путешествия домой. Что его там ждет? Экзамены, институт, работа – вот и вся жизнь! Здесь же не знаешь, что тебя ждет в следующую секунду, не говоря уже о том, чтобы спланировать свой жизненный путь. Хотя, теперь, когда мир этот вылечен, когда у власти встанут избранные, одаренные и грамотные профессионалы, возможно, мир потеряет большую часть своего очарования. Вот и сейчас: бояться нечего – и на душе тоска.
Ну, а можно ли будет в родном мире найти столько замечательных и самых настоящих друзей? А если и можно, смогут ли они заменить этих? Конечно же нет! Толя уже несколько раз ловил себя на страшной мысли, что если бы не родители, он остался бы здесь. При этом никакой тоски по отцу и матери он не испытывал совершенно, и собирался вернуться только чтобы им было хорошо. Страшная мысль: «Ну почему им на меня не плевать?»