Генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов получил от государя соизволение на объявление через Родзянко, что государь согласен на ответственное министерство и предлагает ему формировать первый кабинет. Рузский добился этого, доказав государю, что он должен пойти на компромисс с своею совестью ради блага России и своего наследника.
Рузский вышел из вагона государя дать приказание вызвать к аппарату Родзянко и телеграфировать в Ставку (№ 15). Ему передали тут телеграмму генерала Алексеева с проектом манифеста (№ 12). Рузский вернулся в вагон государя, и доклад продолжался. В 24 часа Рузский вынес телеграмму государя генералу Иванову (№ 14). Государь обсуждал теперь текст манифеста, предложенный Алексеевым, и без изменений согласился на него.
Рузский заметил за те четверть часа, что он выходил из вагона, в государе перемену. Государь внимательно выслушал и обсуждал проект манифеста, переспрашивал подробности текста, но по вопросу главному – в манифесте – о его последствиях проявлял что-то похожее на безразличие. Рузский почувствовал, что может быть государь передумал, и вновь спросил не будет ли он действовать против воли государя, сообщив в Ставку и в Петроград о согласии его величества на манифест. Государь ответил, что принял решение, ибо и Рузский и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, государю, известно, что они редко сходятся на чем-либо вполне. Государь добавил, что ему это решение очень тяжело, но раз этого требует благо России, он на это, по чувству долга, обязан согласиться. Рузский успокоился и решил, что теперь дело Родзянко прекратить революционную вспышку.
Разговор опять перешел на фронтовые операционные темы. Но Рузскому опять показалось, что государь не так внимателен, как обычно при докладах. Его мысли как будто были заняты другим. Рузский приписал это понятному волнению от принятого решения и естественному утомлению – был уже на исходе второй час ночи, 2-ое марта. Он откланялся государю, прошел к себе в вагон и поехал вместе с генералом Даниловым в город, чтобы в два с половиной часа ночи быть у аппарата для разговора с Родзянко.
Рузский сам чувствовал чрезвычайное утомление и слабость, он почти не спал предыдущую ночь, весь день был на ногах и несколько часов провел у его величества, но его поддерживало сознание исполненного долга и надежда, что теперь все в тылу придет в спокойствие. Всем, кроме революционных партий, манифест должен был, по его мнению, дать полное удовлетворение.
Однако, к чувству надежды на благоприятный исход у ген. Рузского примешивалось и чувство тревоги. Он получил сведения, что посланный на поддержку генерала Иванова эшелон задержан перед Лугой гарнизоном этого городка; он знал, что гарнизон этот не велик и, кроме автомобильных частей, не содержал других боеспособных элементов и можно было легко с ним справиться, но надежда прекратить беспорядки мирным путем, не доводя до столкновения между частями армий, надежда, что Временный Комитет Государственной Думы действительно сформировался для водворения порядка, привела и государя и Рузского к решению дать выжидательную инструкцию генералу Иванову (№ 14) и вернуть эшелон в Двинский район. Однако, симптом был плохой. Кроме того, Рузского очень смутило известие, что Родзянко телеграфировал о невозможности для него приехать в Псков, не объясняя причин. Это было тоже плохо. Тем не менее Рузский ехал в штаб, уверенный, что через день, когда в столицах узнают о манифесте, императорский поезд пойдет в Царское Село, уже занятое ген. Ивановым, и в несколько дней все успокоится, а происшествие с бригадой, двинутой в Кугу, объяснится недоразумением. Мнение о магическом действии манифеста разделялось, по видимому, и Ставкой, ибо в ночь пришла телеграмма, спрашивающая, не следует ли задержать в пути эшелоны, шедшие с других фронтов.
Таковы были мысли всех военных властей на фронте – они не знали, что происходит в Петрограде, насколько Временный Комитет Государственной Думы бессилен перед захватившим революционным движением, энергичным Советом рабочих депутатов, уже ставшим Советом солдатских и рабочих депутатов. Военные власти в Ставке и в Пскове не знали о роли Совета, не знали, что кровь офицеров, жандармов и городовых лилась на улицах Петрограда и боялись пролития крови в междуусобном столкновении верных и мятежных частей. Последняя мысль казалась Н. В. Рузскому чудовищной: еще не бывало этого в истории русской армии, а еще ужаснее было то, что это событие могло быть вызвано им, да еще во время войны. Он сделал все, что говорила ему совесть, чтобы этого избежать, надеясь легальным путем довести дело до благополучного конца.
Разговор Рузского с председателем Государственной Думы начался в три часа тридцать минут ночи на 1-ое марта и продолжался до 7 час. 30 мин. утра. Разговор все время постепенно передавался в Ставку.
Разговор этот так важен, что его анализ мог бы составить предмет обширного исторического исследования. Ограничимся лишь указанием на непоследовательность Родзянки в нем и на твердое желание Рузского избежать отречения. Происходи этот разговор в другое время, когда Рузский был не так утомлен и взволнован, не будь в то же время болен М. В. Алексеев, первый несомненно составил бы себе ясное представление о словах Родзянко, а второй не разослал бы своей циркулярной телеграммы 2-го марта (№ 20).
Но ни в Пскове, ни в Ставке никто не спал уже вторую ночь.
Когда разговор был окончательно передан в Ставку, там сразу решили, что отречение – единственный исход. Это видно из документа № 19.
Н. В. Рузский, измученный и тоже больной, в исходе девятого часа утра прилег, велев разбудить его через час, чтобы итти с докладом о своем разговоре к государю. Он еще надеялся, что манифест сделает свое дело, но в Ставке решили иначе и требовали, чтобы Рузский ни минуты не медлил итти к государю – убеждать его отречься, и уже писали циркулярную телеграмму главнокомандующим, предлагая им «просить» согласия государя на отречение.
Между получением в Ставке окончания разговора Рузского с Родзянко и посылкой циркулярной телеграммы прошло 2 час. 45 мин.
Раньше чем перейти к этой телеграмме и к рассказу о том докладе, который Рузский имел в 10 час. утра 2-го марта, вернемся к злосчастному разговору.
Ген. Рузский спокойно осведомляет председателя Государственной Думы о прибытии государя и высказывает огорчение, что Родзянко не приехал, желает знать причину этому, прежде чем говорить о событиях минувшего вечера.
Причин неприбытия три, по словам Родзянко – 1) взбунтовался эшелон, шедший с Северного фронта, и решил не пропускать поезда, 2) Родзянко получил сведение, что его отъезд может вызвать нежелательные (кому) последствия, 3) невозможность покинуть разбунтовавшийся Петербург, так как «только ему верят, только его приказания исполняют».
Рузский делает вывод, что Родзянко держит власть в руках и не изменил. С ним можно говорить. Он говорит о манифесте, как о акте состоявшемся, и только спрашивает, согласен ли Родзянко стать во главе первого кабинета. Родзянко в ответ интересуется текстом манифеста, но объясняет, что в Пскове не отдают себе отчета о творящемся в Петербурге (мы знаем, что и Родзянко себе в этом отчета не отдавал), и сразу начинает объяснять, что он два с половиной года предсказывал революцию, но его не слушали. В результате – стушевавшееся правительство, братающиеся с народными толпами войска, анархия и решение принятое им возглавить революцию и арестовать министров. Все это, с одной стороны, сопровождается выпадами против государыни, а с другой – признанием, что он, «которого все слушают и приказания исполняют», чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость, куда он сам отправил министров. Наконец, следует сообщение, что манифест опоздал. – Он еще не знает, какой манифест, но знает, что манифест не годится.