Все кончилось просто и внезапно. Нянечка тетя Зина перепутала фамилию. У Дины Михайловой появились какие-то близкие родственники. Дину забрали. А Тина переложила вещи из мешочка снова в тумбочку — и тут впервые мир треснул пополам. Рассекли зловещие синеватые молнии стены спальни, расщепили яркими зигзагами. Вывалился в черную пропасть угол комнаты, и Тина потеряла сознание.
А потом появилась бабка Матвеевна. Через несколько ступенек кубарем неслась вниз Тина, а в голове мелькало улыбающееся лицо нарядной женщины с раскиданными по плечам душистыми волосами. Возле кабинета директора стояла грузная старуха, тяжело опираясь на палку. Директор подтолкнул обомлевшую девочку к старухе, проговорил своим всегда ровным густым баском:
— Это, Валентинка, бабушка твоя. Да вы присаживайтесь, Антонина Матвеевна, в ногах, говорят, правды нет.
Матвеевна тяжело всхлипнула, притянула к себе Тину и, прижимая ее к мягкой колышущейся груди, ответила:
— Не беспокойтесь, Вячеслав Ильич, мне и постоять нетрудно, а правды-то, похоже, не только в ногах нет.
Глаза у Матвеевны плакали, а рот дрожал, разъезжался в улыбке. Тина тихонечко вздохнула, коротко тряхнула головой, словно навсегда выпроваживая прекрасное видение с разметанными по плечам душистыми волосами с родным запахом, и прошептала чуть слышно: «Здравствуйте, бабушка».
Матвеевна забирала Тину из интерната в субботу после уроков, и они ехали домой. Тининым домом стала просторная светлая комната в коммунальной квартире с длиннющим коридором и множеством перемешанных запахов. Постепенно Тина научилась расчленять этот общий запах коммуналки на отдельные, конкретные запахи, принадлежащие семье или отдельному человеку. Кисловато-муторный махорочный запах принадлежал железнодорожнику Гавриле Потаповичу, по прозвищу «Дрезина». Сначала Тина не понимала, откуда взялось это прозвище, но неведение было недолгим. Словоохотливая молодая Татьянка, которая вносила в общую лепту запахов тонкий, терпкий запах дорогих духов, рассказала Тине, что каждый раз, когда Гаврила Потапович выпивает в компании бывших однополчан, рассказывает потом на кухне соседям историю, как во время войны, будучи пацаном, помощником машиниста, увел он из-под самого носа у фашистов дрезину с оружием. Рассказ кончался, как правило, пьяными слезами, тоской по той, настоящей жизни, переполненной риском, жаждой подвига, с ума сводящей ненавистью к тем, кто навязал войну. Они, наверное, были добрые люди, новые Тинины соседи, если всякий раз без насмешек и нетерпения выслушивали давно надоевший рассказ о дрезине.
Все съестные запахи квартиры, казалось, сосредоточились в комнате, которую занимали Пронины. Из их двери просачивались запахи кислых щей, жареной картошки с луком, каких-то грибных солений и маринадов.
Их было четверо: желтая, болезненная тетя Дуся, вечно подвыпивший дядя Коля и двое мальчишек-близнецов — Шурка и Митяй. Шурка и Митяй, несмотря на тяжелый съедобный дух, растекающийся из их комнаты, всегда требовали есть, и у обоих никогда не проходил насморк.
— Мамк, пошамать дашь когда-нибудь? — орали в два голоса близнецы, швыркая сопливыми носами на всю квартиру.
Тетя Дуся торопливо накидывала на тарелку со сковородки блины, ворчала в ответ:
— Троглодиты какие-то, а не дети. Вечно жрать хотят. И каждый вечер блинов им подавай.
Тине, вертевшейся на кухне, тоже перепадал блинок. Блины у тети Дуси так же, как и пирожки ее приготовления, были белые, непрожаренные. И сама она была вся какая-то непропеченная, без единой кровинки на блеклом лице.
Когда Матвеевна впервые привезла в субботу Тину домой, все соседи выстроились в коридоре, и когда Тина от смущения громко хмыкнула, Митяй со всхлипом утер кулаком нос и заметил: