— Жале-ешь? — тягуче, нараспев спросила Анна Семеновна. И, подсев к Тине, вдруг быстрым ласковым движением провела по ее волосам. — А я, знаешь, слышала, что все детдомовские жалостливые очень. И удивлялась всегда. Вроде бы и наоборот должно складываться. А вообще-то верно это. Чем человек меньше имеет, тем легче с этим расстается. Муж мой покойный, каким я встретила-то его, голь был перекатная, а ежели надо кому — так последнее с себя снимет и отдаст без сожаления. Вот так-то. — Анна Семеновна внимательно поглядела на Тину. — Ничего, что я говорю-то об этом? Ты большая уже, сама, чай, обо всем задумываешься да рассуждаешь?
Тина снова ужасно захотела к постанывающей на кровати бабке, но не двинулась с места и послушно кивнула головой.
— Раз уж заговорили об этом, я тебе так скажу. Ты, детка, мать-то свою шибко не осуждай. Поняла?
Тина почувствовала, как стиснуло горло и стало трудно дышать, но мужественно кивнула Анне Семеновне еще раз.
— Так вот, ты знаешь, наверное, что тебя сдали-то не сразу. До году удалось матери дорастить тебя. За год этот она в скелет ходячий превратилась. Одна — помочь некому, в яслях тебя держать отказывались — болезненная ты уродилась. День в яслях — неделю болеешь. А матери деньги брать неоткуда, чтобы с тобой сидеть. Люди, они ведь разные бывают. Кто за глаза байки всякие сочиняет, а кто и в глаза ткнет — нагуляла, мол, ребенка, умей теперь вырастить и не жалуйся. Примитивно это и жестоко, а ведь все равно разъедает эта зараза. Людская молва — вещь тяжкая, не по силам порой одолеть ее. И кто-то из умников присоветовал отдать тебя на время в Дом ребенка, а самой на стройку завербоваться, где деньжищи отваливают солидные. Поднакопить денег, а потом и тебя забрать.
Анна Семеновна вздохнула, поглядела на помертвевшую девочку, словно проверяя, стоит ли продолжать, и, выискав в ее съежившейся фигурке какое-то подтверждение, продолжала:
— А дальше-то что было, никто точно и не знает. Не то болезнь она там какую перенесла, не то надорвалась и нервно и физически. По тебе небось сердце ныло денно и нощно, но только там она и померла. У чужих людей на руках. А смерть свою, видно, чуяла. Матвеевну разыскала. Мать твоего отца. В деревню письмо ей написала. Как завещание оно было — письмо то. Матвеевну попроси — пусть даст прочесть, большая ты уже, все тебе знать о матери надобно.
Тина слушала Анну Семеновну и сквозь подступающие к горлу тошнотворные толчки со страхом чувствовала приближение приступа. Бессилие перед повторяющимися периодически припадками выхолащивало, опустошало, отнимало надолго силы. Тина долго приходила в себя. Никто толком не мог объяснить Тине, чем она больна и пройдет ли это. Недавно интернатский врач возил ее на консультацию, и выпровоженная из кабинета в коридор Тина слышала из-за неплотно прикрытой двери лишь отдельные слова: «синдром… родовая травма… внутричерепное давление… эпилепсоидного происхождения…» Потом врач-консультант, женщина с умными ласковыми глазами, разговаривала с Тиной, поглаживая ее вспотевшие ладошки. Тина долго пыталась сохранить в ладонях тепло бережных прикосновений добрых рук врача.
— И еще вот о чем хочу тебя спросить, да все забываю. Мать-то тебя Валечкой все называла, а ты вдруг Тиной оказалась. Это как же метаморфоза такая произошла? — встрепенулась вдруг Анна Семеновна.
А Тина сквозь навалившуюся плотной ватной массой слабость вяло проговорила, издалека, сквозь тихий, но нарастающий звон слыша свой голос:
— У нас в детдоме четыре Валентины оказались, и, чтобы не путать, меня Тиной решили называть…
Тина споткнулась, губы нечленораздельно произнесли вдруг ставшее незнакомым какое-то простое слово. Мир треснул пополам… Рухнул в зияющую пропасть угол комнаты, увитый причудливым плющом…
— Ах ты, Тина болотная, — слышит она сквозь размытость сознания глуховатый голос Анны Семеновны.
Тина приподнимается на локтях, оглядывает подсобку. Глазами ворочать больно, каждое движение отдается в голове.
— Чего, Тинуша, чего надыть? Может, доктора вызовем? — гулким эхом долетает встревоженный голос Прокопыча.
Тина резко качает головой, стонет, зажав ладонями голову. Спрашивает слабым голосом:
— А где лиса?
— Какая лиса, Тинуша? Какая такая лиса тебе примерещилась? — переспрашивает Прокопыч.
Легкая улыбка трогает бледные спекшиеся губы. Тина бормочет:
— Черно-бурая лиса… Со стеклянными глазами…
— Бо-оже ж мой, — всплескивает руками Анна, Семеновна, — да ты, никак, лисицу мою, из чемодана, что ль, вспомнила? Да на кой она тебе?