И мальчик, и девочка, оба отворачиваются от матери в своего рода автоматическом рефлексе защиты собственных потребностей роста и независимости. Но “терроризирущий ужас, презрение” [17], которые они чувствуют, являются, как мы говорили, частью их собственных фантастических представлений о ситуации, которую они не могут преодолеть. Эта ситуация заключает в себе не только биологическую зависимость и физиологичность, представленные матерью, но и страшное осознание проблемы собственного тела ребёнка. Тело матери не только раскрывает пол, который угрожает уязвимостью и зависимостью - оно показывает гораздо больше: оно указывает на проблему двух полов и таким образом ставит ребёнка перед тем фактом, что его тело само по себе произвольно. Дело не в том, что ребёнок видит, что ни один пол не является «завершённым» сам по себе, и не в том, что он понимает, что особенности каждого пола - это ограничение потенциала, в некотором роде обман жизненной полноты - он не может наверняка знать эти вещи или полностью их ощутить. Это опять же не проблема сексуальности; это нечто более глобальное, что переживается как проклятие произвольности, которую представляет собой его тело. Ребёнок приходит в мир, в котором он мог бы с равной вероятностью быть рождённым в теле мужчины или женщины, даже собаки, кошки или рыбы - несмотря на то, что тело, кажется чрезвычайно важным для осуществления власти и контроля, способности противостоять боли, уничтожению и смерти. Ужас половой дифференциации - это ужас «биологического факта», как хорошо сказал Браун [18]. Это падение из иллюзии в отрезвляющую реальность. Это ужас принятия на себя огромного нового бремени, бремени смысла жизни и тела, фатальности своей незавершённости, своей беспомощности, своей конечности.
И это, наконец, безнадёжный ужас комплекса кастрации, который заставляет людей трепетать в кошмарах. Он выражает осознание ребёнком того, что он обременён невыполнимым проектом; что погоня за causa sui, к которой он приступает, не может быть успешно реализована телесно-половыми средствами [19], даже протестуя против тела, отличного от матери. Крепость тела, основной оплот нарциссических действий против мира, призванных обеспечить безграничные силы человека, рассыпается, как песок. Это трагическое свержение ребёнка с трона, изгнание из рая, которое и представляет собой комплекс кастрации. Когда-то он использовал любую часть или место тела для своего эдипального проекта самогенерации; теперь сами гениталии издеваются над его самодостаточностью.
Это поднимает весь вопрос о том, почему половая принадлежность такая универсальная проблема. Никто не написал о ней лучше, чем Ранк, в своем потрясающем очерке «Сексуальное Просвещение» [20]. Так как я детально расскажу об этом в восьмой главе, нет смысла повторять эту дискуссию здесь. Но мы можем предвосхитить это, показав, что сексуальность неотделима от нашего экзистенциального парадокса, дуализма человеческой природы. Человек - это одновременно и «я», и тело, и с самого начала возникает путаница в том, где «он» действительно «есть»: в символическом внутреннем «я» или в физическом теле. Каждая феноменологическая область индивидуальна. Внутреннее “я” представляет собой свободу мысли, воображения и безграничные возможности символизма. Тело олицетворяет детерминизм и ограниченность. Ребёнок постепенно понимает, что его свобода как уникального существа сдерживается телом и его придатками, которые диктуют, «кто» он есть. По этой причине половая принадлежность является такой же проблемой для взрослого человека, как и для ребёнка: физическое решение проблемы того, кто мы есть и почему мы появились на этой планете, не работает - на самом деле это ужасная угроза. Оно не сообщает человеку, каков он глубоко внутри себя, каким особенным даром он наделён для совершенствования мира. Вот почему так трудно заниматься сексом без чувства вины: чувство вины возникает из-за того, что тело бросает тень на внутреннюю свободу человека, его «настоящее я», которое - через половой акт - сводится к стандартизированной, механической, биологической роли. Хуже того, внутреннее «я» вообще не принимается во внимание; тело полностью овладевает всем человеком, и эта вина заставляет внутреннее «я» сжаться перед угрозой практического исчезновения.