Но соседи были готовы и к тому, что Любка придет: заранее обговорили, кому с чем выступать. Надо было действовать дружно, навалиться крепко, чтобы избавиться наконец от этой заразы, отравы этой, проклятья и наказанья — Любки.
Любкиных соседок тревожили разные мысли. У каждой было свое, припрятанное, не узаконенное, и они боялись — вдруг здесь узнается, и пойдут разговоры!
Думали также: вдруг не избавятся они от Любки, придется жить вместе, а если жить — разругиваться совсем тоже нельзя. А тут еще эта шпана. Ведь у Любки собирается шпана: нестриженые парни — драчуны и пьяницы, накрашенные девки-визгухи. А шпана — это знают все — мстит. Женщины боялись Любкиной шпаны. Но боялись они и Вырепенникова, который строго велел не отмалчиваться, а раскрывать перед судом Любкино развратное поведение как в бытовом, так и в общественном аспекте.
В общем, причин для волнений и нервов хватало. И тетя Мотя, расстегнув пальто, непрестанно обтирала лицо большим носовым платком, а Роза Иосифовна потихоньку нащупывала в сумке приготовленный заранее валидол.
За стульями, с третьего ряда, начинались скамьи. На них устроились те, кто пришел просто провести вечер, посмотреть, какое получится кино с этой знаменитой Любкой, — больше пожилые люди, пенсионеры и пенсионерки. На самой дальней скамейке в углу сгрудилась молодежь — несколько длинноволосых парней в куртках и две девчонки. Одна маленькая, почти карлица, с прической башней из ярко-рыжих волос. На башне, как флаг, развевался расписной платочек — так быстро вертела она головой, оглядывая зал. А другая, тонкая, как прутик, подняв плечи, прятала лицо в воротник и осторожно посматривала из-за накрашенных ресниц на открывающиеся двери. Это была Любкина компания. Они пришли взглянуть, как Любка выдаст цирк. Она уж придумает, она сумеет!
На возвышении, за столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели трое — товарищеский суд ЖЭКа. В середине нерослый, худой мужчина, желтоватый лицом, с короткой стрижкой — председатель. Ивана Корнеевича Заломина знали и уважали все. Лет восемь трудился он как общественник в разных должностях при ЖЭКе и в меру своих сил старался помогать людям.
Заломин перебирал бумаги, лежавшие в папке. Не столько вспоминал дело, сколько обдумывал еще раз, как его вести. Были основания отказаться от рассмотрения, передать в нарсуд. Товарищи так и советовали: дело подходило под статью, надо было лишь добрать материал — два-три милицейских протокола. Но Заломин такой рекомендации Любкиным соседям не дал, а перед товарищами настоял на разборе. Он говорил: дело имеет воспитательное значение, особенно для молодежи. Нынешнее многолюдство доказывало — он был прав. Подняв голову, Заломин взглянул сквозь очки в зал и подумал, что молодежи маловато. Впрочем, он этого опасался и принял свои меры. Он перевел взгляд вперед, увидел двух девушек близ сцены и слегка кивнул им.
Решения суда Заломин не предопределял. Оно зависело от многих обстоятельств — и от того, что народ скажет, и от поведения нарушительницы, а она опаздывала, это уже плохо.
Направо от председателя сидела пожилая женщина с желтыми волосами, в блузке с кружевным воротником, заколотым брошью. Склонившись на стол, она переговаривалась с кем-то в первом ряду. Налево от него сидела другая — сухопарая, в очках, с гладко зачесанными седыми волосами. Она часто смотрела на часы и покачивала головой, глядя на два пустых стула, стоящих чуть в стороне.
Обоих членов суда Заломин выбрал обдуманно — считал их кандидатуры наиболее подходящими. Лидия Фоминична Рогачева, бывшая учительница (та, что в очках), имела опыт педагогической работы и отличалась строгой принципиальностью. Действительно, Рогачева считала строгость основой педагогики и фундаментом жизни. А Мария Игнатьевна Федорчук (та, что с брошкой), когда-то профсоюзный работник швейной фабрики, понаторела в разборе бытовых неурядиц и, хотя была несколько суетлива и многословна, отличалась мягкостью и добротой.
Председатель поднял голову, кашлянул, собираясь что-то сказать, но тут хлопнула дверь, раздался перестук каблуков, и к сцене пронеслась Любка, а за ней, тяжело оседая на пятки, прошла Прасковья Егоровна. Председатель сказал им что-то неслышно, вероятно, сделал замечание. Любка выдвинула вперед стул, села, почти заслонив собой мать, сняла с головы голубой платок в красных маках, достала зеркальце и спокойно поправила прическу.
По залу прошел легкий шум. Председатель объявил заседание суда открытым, представил состав суда и начал читать заявление потерпевших.