— Она украла у вас курицу? — спросила Федорчук, помешав своим вопросом председателю.
— Нет, зачем украла, просто вытащила из кастрюли…
— Неправда, — вскочила Любка, — я не вытаскивала, а только сняла крышку… А кошка сама…
— А чья кошка? — деловито поинтересовалась Федорчук.
— Кошка ее, — Любка кивнула на Евфалию, — а она кошку не кормит.
— Значит, и курица ваша, и кошка ваша? — уточнила Федорчук, входя во вкус судебного разбирательства.
На задней скамье загоготали. Заломин опять стукнул по графину.
— У нас слишком весело, — сказал он мрачно, — между тем в деле этом, которое мы разбираем, ничего веселого нет. Это очень серьезное дело. Дело о недостойном поведении молодой девушки. Она сама живет плохо, неряшливо… Нечисто ты живешь, Люба, — обратился он к ней, — некрасиво.
— Очень даже красиво, — буркнула Любка себе под нос. Только Рогачева ее услышала.
— И товарищи твои, с которыми ты веселишься по ночам… Все они оставят тебя в трудную минуту. Поверь мне, старому человеку…
— Что вы ее уговариваете, все вы ее уговариваете! — обозлился Вырепенников. — Гнать ее надо вон из Москвы, а не разговаривать!
Заломин знал: Любкина жизнь, такая, как сейчас, должна кончиться. Его долг помешать ей уродовать свою жизнь. Он, старый рабочий и партиец, воспитанный на том, что коммунисты первые за все в ответе, должен был что-то сделать. А что?
Здесь от него ждали, чтобы он помог удалить Любку из дома, а значит — из Москвы. Выселить, отправить в дальние края. Выбросить вон? Он понимал — люди, уставшие от бесчинств таких вот девчонок, мечтают от них освободиться и не задумываются об их судьбе. Но он понимал также, что Любку высылка не спасет. Окажется она среди опустившихся, опившихся баб и пропадет окончательно.
Заломин хотел, чтобы сегодняшний суд помог Любке понять всю серьезность ее положения. Беседы у него с ней уже были. Она легко соглашалась с ним, но он не сомневался, что так же легко она и забывала их разговоры.
Может, сегодня всенародное обсуждение и осуждение Любкиной жизни встряхнут ее, помогут опомниться. Заломин жалел девчонку. Он сам отец, дед — были у него и дочери и внучки. А Любка росла безотцовщиной. Для него, старого фронтовика, было важно и то, что Любка — дочь солдатской вдовы, женщины, как видно, крепко пришибленной войной, к тому ж матери-одиночки.
Заломин хотел расшевелить народ, заставить высказаться тех, кто знает Любку и ее мать, не только озлобившихся соседей. Пусть она послушает, что говорят. Ну а если найдется кто — захочет сказать положительное, очень хорошо, — пусть скажут и положительное. Может, отзовется в ней какая-нибудь струнка — стыд, совесть, гордость, наконец. С тем и обратился Заломин к публике, а потом сказал:
— А сейчас послушаем товарища Конникова, прибывшего с электролампового завода, где работает Люба Сапожникова. — И Заломин кивнул Михаилу.
Михаил поднялся. Очень ему не хотелось выступать. Чем больше слушал он — заявление, выступление соседей, тем больше убеждался, что поддерживать Любку не стоит. Но что-то мешало ему ударить по ней. Может быть, ощущение собственной силы, стойкой правоты, надежного благополучия перед этой Сапожниковой — эдакой растрепой и дурехой. И потом ее мать… Мать, у которой голова валится на грудь, — даже тревога не может ее поднять. Можно и пожалеть свихнувшуюся девчонку.
Заломин показал на помост — надо подняться. Михаил отбил несколько шагов — армейская привычка — и стал у самых ступеней. Через голову Любки, не глядя на нее, обратился к суду.
— Со стороны Любы Сапожниковой на производстве не наблюдается никаких явлений… — начал Михаил. И хотя говорил привычно, гладко, ему пришлось преодолевать непонятное напряжение. — Операции, на которые она поставлена, она выполняет удовлетворительно… Можно даже сказать, старается освоить их на «хорошо»…
Последнее было неправдой. Даже Любка взглянула на него с удивлением. Ничуть она не старалась. Не привыкшая рано подниматься, с утра была вялой, быстро уставала и едва дотягивала до обеда. А уж после обеда хватало ее часа на два, не больше. Потом начинались потягивание, зевота, перекуры. Михаилу сказали без подробностей, просто: «Еще месячишко посмотрим, а там уволим, если лучше не будет».
Смущенный своей ложью, Конников добавил:
— Работает она у нас всего три месяца, срок небольшой…