— Совершеннолетие делает человека полноправным членом нашего общества, — продолжал Заломин. — Наше общество предоставляет всем равные права, обеспечивает условия для нормальной, разумной жизни, но оно и спрашивает с каждого члена, долг которого трудиться на общее благо, жить достойно и честно, не мешать окружающим, не быть эгоистичным.
Хотелось бы послушать, что скажет нам теперь Люба Сапожникова. От ее отношения ко всему услышанному здесь, от того, что она усвоила и какие выводы сделала для себя, зависит отчасти и то, как отнесется к ней суд.
Заломин сел, недовольный собой. Как это получается — думаешь про себя и слова находишь самые нужные, шершавые, колючие, но зато цепкие, сильные. А встанешь — заговоришь ровно, гладко, готовыми словами, как все равно радио. И мысли правильные, не скажешь, что плохие мысли, а слова, обкатанные до лоска, не задевают, за душу не берут.
Заломин кивнул Любке — слушаем тебя.
Любка не знала, что говорить. Хорошо тем, кто имеет практику выступать. А ей лучше бы спеть. Она поднялась неохотно. Ну что она усвоила? Какие там выводы? Не вывела она еще выводов, не знает, что усвоила. Плохо ей. Плохо и страшно. И за себя и за мать. Тут только увидела — ой, как с матерью плохо.
— Не умею я говорить, — сказала Любка Заломину сердито.
— Вы мешаете жить своим соседям, неужели вам это непонятно? — выскочила Федорчук. — От вас ждут ответа — прекратите ли вы свои вечеринки, все эти ваши безобразия в квартире, дадите ли пожилым людям покой? Могла бы также извиниться перед соседями…
— Нужны нам ее извинения, — прошипел Вырепенников.
— Извинения мои им не нужны, — сказала Любка. — Ну а шуметь больше не будем… позже двенадцати. И ничего такого… плохого в квартире тоже не будет.
— А выпивать ты бросишь, скажи? — крикнул мужской голос из зала.
— А выпивать… — не знаю. Обещать не могу. Мать у меня пьет…
— Ага! — крикнул кто-то, ликуя.
Заломин постучал по столу и встал сердитый. Плохо выступила Сапожникова. Лучше б молчала. Не понимает ничего или строит из себя дурочку. Он объявил перерыв, и члены суда ушли через боковую дверь в маленькую комнату — на совещание.
Публика зашевелилась, поднялась, зашумела — двинулась двумя потоками. Один, большой, направился к выходу — старые люди устали, пора было ужинать, спать. А что постановят, то и завтра узнается. А малый поток поплыл к сцене, на ближние места. С задней скамейки поднялись — размяться, пошуметь, перекинуться с Любкой шутливым словом.
Любка поднялась, потянулась по-кошачьи, незаметным движением выгнув спину. Тихонько тряхнула мать за плечо, пошла в глубь сцены.
Михаилу тоже хотелось подойти к Любке, он сделал несколько шагов, еще раздумывая, идти, не идти, а когда поднял голову, увидал на сцене одну Прасковью Егоровну. Любка исчезла.
Любка заметила за фанерной кулисой проход, скользнула в него и очутилась в каком-то закутке со столом, заваленным обрезками картона, заляпанным клеем и краской. На столе стояла консервная банка, полная окурков, рядом лежал коробок спичек. Любка присела на край стола — хотелось уйти с глаз, побыть одной. Сидела, качала ногой, мысли расползались в стороны, да и не мысли это были, а так, пустяки.
Любка пошарила в банке, выбрала окурок побольше, перебрала обгорелые спички, нашла целую, чиркнула, потянула раз-другой и стала тихонечко пускать дым.
Хорошо бы умотаться куда-нибудь. Далеко. Только не в холодные, а в теплые края, к морю. Может, на Дальний Восток? На самый дальний. А еще лучше в Японию. В Японии она станет работать гейшей: петь, танцевать, играть. Эти, здесь, и не знают, как она танцует… Как умеет дрожать плечами и грудью в «Цыганочке» или ловко переставлять голову из стороны в сторону в индийском танце… Она представила японок с узкими глазами, высокими прическами, пестрых, как бабочки, в своих нарядных забавных халатах. А кругом маленькие деревца, цветы, домики как игрушки. Сидишь в таком домике и машешь веером для прохлады… Все это Любка видела в старых журналах, которые ворохом лежали у них в чулане при кухне еще от прежних времен, когда у Розы Иосифовны был зубоврачебный кабинет. Любка брала их пачками к себе в комнату и рассматривала, вдыхая запах пыли и пересохшей бумаги.
Но нет, уехать она никуда не может. Как она оставит мать? Кто же будет раздевать ее и укладывать ночью, когда прибредет она из своей шашлычной? Там в конце смены, к двенадцати, убирая весь день вороха грязной посуды, успеет она набрать из недопитых рюмок и стаканов полную порцию. Все там будет — водка, пиво, коньяк, шампанское, кахетинское, крепкое, кислое, сладкое — всесоюзный коктейль, или по-русски — ерш.