Нет, не может Любка бросить мать. Здесь бранили Прасковью, смеялись над ней. Любкино сердце защемила обида. Разве она плохая? Никогда мать не обижала Любку, не ругала, не кричала, не наказывала ее. Один только раз случилось. Один-единственный.
Ей было лет восемь. Зимой это было. Наступил уже вечер. Любка кончила уроки, собрала портфель, возилась в углу с куклами. Прасковья причесалась, надела капроновую блузку, туфли на каблуках. Любка уже знала, что это значит, но все надеялась, что мать не отправит ее гулять, замерла в своем углу, даже с куклой говорила молча, про себя. Во дворе в этот час да еще в мороз никто не гуляет. И Любке очень не хотелось идти.
А мать уже говорит: «Одевайся, Любочка, иди погуляй на воздухе!» Любка будто не слыхала. Мать принесла ее вещи — шубку, капор. Стала ее одевать. Люба стояла как неживая — рукой не шевельнет. И молчит. Мать стала сердиться, дергать ее, трепать. Люба набычилась, а потом нарочно обмякла, чтобы ее не одеть было. Мать силком ее в одежду запихала, только застегнуть не успела. Тут и пришел дядька в меховой куртке, вытащил из кармана бутылку, обернутую в бумагу, стукнул об стол. Спросил: «А это кто, дочка? Дочке — конфетку». Развернул кулек, достал конфету в яркой бумажке. Но Любка надулась и конфету не взяла. «Ничего, потом», — сказала мать и вытолкала ее на лестницу.
Детей во дворе не было. Любка стояла на снегу и смотрела на светящиеся окна. За окнами горели лампы под оранжевыми и голубыми абажурами, под стеклянными колпаками. На подоконниках зеленели цветы, стояли кастрюли и бутылки с молоком. За окнами шла своя молчаливая жизнь: то подходили к окну, то уходили в глубь комнат мужчины, женщины, дети. Там, в доме, жили матери, бабушки, даже отцы. Им было тепло. А ей холодно. Мамка не пожалела ее — выгнала на мороз! Она набрала варежкой снег с карниза и стала потихоньку лизать. Снег был старый, невкусный, отдавал городской копотью, пылью. Любка лизала снег и хотела простудиться.
— Девочка, ты же простудишься! — сказала женщина с мусорным ведром в руке. — Что ты делаешь? Уже десятый час, иди домой!
— Я не хочу, — сказала Любка, — у мамы дядька. Ну его, этого дядьку.
Женщина помолчала, разглядывая Любку.
— Ну, тогда пойдем ко мне. Я тебе чаю дам с печеньем — согреешься.
Любка кивнула и пошла за ней. Женщина была из другого подъезда, соседнего. В очках. Похожа на эту, что сидела тут рядом с председателем.
Соседка усадила Любочку за стол, налила чаю, положила три куска сахару и пододвинула вазочку с печеньем. А сама села напротив. Люба пила чай, причмокивая и пыхтя. А соседка расспрашивала ее, где работает мама, часто ли бывают у них гости и часто ли мама отправляет Любу гулять по вечерам.
Любе стало тепло, хорошо, чай был горячий и сладкий, печенья много. Хозяйка разговаривала с ней, как с большой, как с гостьей. Любе нравилось быть в гостях: ее спрашивают, ее слушают. На мамку не сердилась. А доброй тетеньке хотелось понравиться. И Люба рассказывала пострашней. Хозяйка ахала, охала, всплескивала руками. И чем больше пугалась она, тем больше старалась Любка.
Мама приходит домой поздно, Люба целый день сидит голодная. Мать прячет ее тетрадки и книжки, не дает ей делать уроки — иди гулять да иди гулять! Выгоняет ее из дома даже ночью. Недавно Люба ночевала в подъезде. Она боится этого дядьку, он ходит с ножом — во-от таким… Мать очень любит вино — она пьет его, как воду. Даже в графине у них вместо воды налито вино. Захочешь пить — наливай. Мамка злая. Насильно ее закутала. Она не хочет, кричит, а мамка кутает и кутает. Замотала всю, как есть, а рот заткнула кляпкой — это такая тряпка, рты затыкивать, чтобы крику не слыхать было.
Соседка ужасалась, даже вскрикивала.
— Откуда же мама берет деньги на вино?
Любка отвечала не задумываясь:
— Наверно, в сберкассе — у нее там знакомая кассирша.
Когда была выпита третья чашка и съедено все печенье, Люба отяжелела, стала щуриться, голова ее клонилась к столу. Соседка одела ее и велела идти домой.
Через день Прасковью вызвали в школу — прямо к директору. Она была там долго. Прибежала запыхавшаяся, вся красная, с платком на затылке. Закричала: «Ах ты, паскуда! Я тебе покажу, как на мать наговаривать!» И, схватив бельевую веревку, первый и единственный раз отхлестала Любку — не ври, дрянь, не ври на мать! А потом расплакалась, упала на кровать, приговаривая, причитая: «Горькая моя жизнь… вдовья доля… бессчастная я, бессемейная… а ты сиротинушка, безотцова дочь…» Любка сидела на полу возле кровати и смотрела на мать сначала насупившись, зло, потом с ужасом и вдруг заревела так пронзительно, так отчаянно, что Прасковья, сразу вскочив, схватила ее на руки.