— Ну что ж, — Любка потянулась и зевнула громко и сладко, — спать пора, мальчики. Пока!
Мальчики переминались с ноги на ногу. Не поймешь ее: то вроде звала, то вдруг спать. Шли за ней переулком по неубранному ночному снегу. А Любка — нарочно, что ли? — лезла в самые сугробные места.
На прощание оглянулась на истаявшую компанию — Майка и братья Ступаняны исчезли, — кивнула небрежно и скрылась в подъезде.
Прасковья уже спала. В комнате было жарко, душно. Любка открыла форточку, разделась, легла. Казалось, заснет тотчас — так устала.
Мать дышала тяжело, всхрапывала во сне. «Завалилась!» — подумала Любка с неожиданной злостью. Все в комнате казалось ей гадко, противно. Да что в комнате? В жизни!
Почему мать разрешила ей бросить школу? Каким-то новым, взрослым глазом взглянула Любка на себя — девчонку. Надо было в другую школу перевести, и училась бы — не на пятерки, а все ж… А по физкультуре и на пятерку. Вот будет у нее дочь — отдаст учиться танцам или гимнастике…
Но светлая мысль о дочке потянула за собой новые горькие раздумья.
Кто же ее, Любки, отец? Мать говорила — отец погиб на войне. Любка по легкости своей не задумывалась — на какой войне? Теперь ей ясно: на войне он погибнуть не мог, родилась она после войны. Так где же он? Любке в голову не приходило, что Прасковья затруднилась бы ответить на более важный вопрос. «Наверное, какой-нибудь жулик, мать — растрепа, отец — проходимец, дом…» Про дом Любка уточнять не стала. К себе отнеслась снисходительно — «глупенькая дурочка».
Села на кровати, обхватив колени руками, — а друзья? А друзья выходили трусы и дряни. И еще эгоисты.
Может, один только Валька любит ее — так он колченогий, да еще Юрка Пузырь — так он пацан.
Прав этот старик, в суде председатель, зануда, как все старики, но добрый. Выходит, что одна-одинешенька Любка на всем свете.
С этой горькой мыслью засыпала Любка далеко за полночь. Но когда сон уже совсем сморил ее, отяжелив тело, туманя голову, что-то ласковое, теплое прошло над ней, едва коснувшись. А что — она вспомнить не могла, заснула.
Встала невыспавшаяся и потому злая. Убежала, чаю не попив, со вчерашнего вечера голодная. От злости, видно, села не на тот трамвай, опоздала на работу, получила замечание. И еще больше озлилась.
Тут открылось Любке, что злость придает силы — работала она сегодня ретивее, чем всегда, обычная ее вялость исчезла.
Возвращаясь в перерыв из столовой, встретила Любка Михаила. Он ее остановил, спросил: «Ну как ты?»
Любка усмехнулась — на такой вопрос отвечать нечего.
— Ты почему вчера убежал?
А Михаил смутился, не знал, что сказать: проститься или повидаться с тобой хотел?.. Постояли, помолчали, сказали: «Ну пока» — и разошлись.
Любкина компания долго не давала о себе знать.
Однако недели через две под выходной встретился Любке на лестнице Юрка Пузырь, поджидал ее, видно.
Спросил робко, смущенно:
— Что, Люба, можно к тебе?
— Кому? — спросила Любка. — Тебе нельзя.
— Не мне. Всем. Просили узнать, как там у тебя…
Любка молчала. Пузырь вовсе засмущался, заговорил развязно, с подхихикиваньем:
— Как там расстановка противника — засады нету?
— Тебя на разведку выслали, что ли, — спросила Любка, — как самого храброго?
— Да просто узнать — как, что, можно ли зайти, что принести… — мямлил Пузырь.
— Что ж, заходите, — сказала Любка вяло, без всякого интереса, — только тихо.
Через полчаса явились Валька с гитарой, Пузырь, Лялька Пистолетка, Пашка Боксер, Аванес — принесли вино, печенье, вафли.
Любка, расставляя на столе рюмки, спросила у Аванеса:
— Арчик придет?
— Н-нет, — замялся Аванес, — не знаю. Вряд ли.
— Ему папка не велел, — хихикнула Лялька.
— Ему не велел, Аванесу велел, — добавил Пашка.
Все засмеялись, кроме Любки. Не смеялся и Аванес. Отец после суда предупредил сыновей: «Еще раз к ней пойдете, выпорю ремнем. А красотку вашу самолично вышвырну из Москвы. Я не буду ждать три месяца, как эти старые галоши из суда…»
Не пойти к Любке, когда все идут, смыться втихую, Аванесу было стыдно. Идти страшно. Он долго петлял по переулкам, стоял в подворотнях и, убедившись, что переулок пуст, юркнул в подъезд. Как сказать Любке, что он больше не придет, потому что боится отца — боится за себя, за Любку? Нет, он это сказать не мог. Сидел мрачный, сжимался при каждом звонке — вдруг отец придет за ним…
— Майки, видно, тоже не будет, — и Любка убрала еще одну рюмку. — Наливайте, ребята.