В этот вечер, как всегда, Катя собиралась рассказывать ребятам. Это заменяло чтение. Усаживались вокруг нее, просили:
— Расскажите из Гайдара… Нет, случай из жизни… Лучше про то, как война кончится… Давайте смешное — про двенадцать стульев…
Но Катя стала рассказывать про войну: как разведчики ходили за «языком», как боец вытащил из-под огня раненого командира, как связисты восстанавливали оборванную линию. И везде был холод, мороз, снег, снег, и у всех зябли руки, а в одном случае были отморожены пальцы.
Умница Жарбиц не выдержал:
— Ох, и хитрая вы, Кать-Михална. Вы нам нарочно рассказываете такое — чтобы рукавицы шить…
Тогда Катя сказала:
— Мы с вами в доме, в тепле, скоро вы ляжете спать под свои теплые пушистые одеяла. Подумайте о наших, кто сейчас на морозе, под открытым небом.
— Согласны, мы согласны, учите нас шить! — закричали мальчики.
Собрав, где можно, нитки-иголки, приступили к работе. Поначалу кололи пальцы, много пороли, перешивали. Потом стало ладиться.
Прослышав, что «интернатские шьют для фронта», женщины стали приносить кто катушку ниток, кто иголку, воска кусок, а кто и старый полушалок или вату.
Шили с каждым днем лучше. Все, кроме Паши. Так криво, так косо, так хило, как он, не шил никто. Ребята смеялись, а Паша горевал. Уже решено было — каждый кладет в сшитые рукавицы письмо от себя.
— Кать-Михална, раз он не шьет, то и письма писать не будет!
— Куда ж он свое письмо положит?
Паша сидел понурый, печальный. Катя придумала: пусть проглаживает сшитое. Глаженье, конечно, работа, но как же с письмом?
А тут все обсуждают, о чем писать, как обращаться — «дорогой воин» или «дорогой наш защитник»! Паша совсем захандрил. Тем более что давно не писал отцу. Отец сообщил, что меняется адрес, но номера полевой почты пока не прислал.
Наступил день, когда «комиссия» — Катя, Жанна, няня Фрося — принимала работу. Андрей смеялся над Жанной, зачем вышила на рукавицах бабочек? Жанна фыркала: «Какие бабочки? Это ж мои инициалы!» Люся вышила буквы: Л и П, чтобы различать левую от правой. Фрося уверяла, что различить эти буквы сможет только «сильно ученый человек».
Тут подошел Паша со свертком. Настоящим — в бумаге, перевязанным веревочкой. Просил не развязывать, не смотреть.
— Это мой подарок, — сказал он. — Я тоже имею право послать подарок! Вы не можете мне запретить…
Он очень волновался, и Катя не стала заглядывать в сверток. Она посмотрит потом. А пока успокаивала ребят, защищала Пашу от их натиска.
Все рукавицы были заперты в шкаф, а Пашин подарок Катя потихоньку унесла домой. Вечером, уложив своих детишек, Катя развернула сверток.
В нем оказались рукавицы. Катя смотрела на них, остолбенев от ужаса. Это были очень плохо сшитые большущие рукавицы. Голубые рукавицы, выкроенные из нового плюшевого одеяла. Этими одеялами так гордилась Раиса Кузьминична. Она «выбила» их из каких-то минздравовских фондов. Она любила говорить: «У меня дети спят под плюшевыми одеялами». Что теперь будет? Скрыть нельзя. Придется сказать.
Раз уж одеяло загублено, пусть рукавицы будут как надо. И Катя села перешивать кривое Пашино шитье. В одной рукавице лежала записка:
«Дорогой товарищ военврач! Может, вы когда пойдете на лыжах? У меня отец тоже военврач, только я не знаю, где он сейчас. До свидания. Павел Букан».
«Скучает, тяжело без писем», — Катя вздохнула.
На следующее утро Катя сидела напротив Раисы Кузьминичны. На столе лежали Пашины рукавицы. Катя не назвала Пашу, сказала: «Один из моих».
— Это ведь сделано из доброго чувства…
Заведующая ответила:
— Если ваши дети могут изрезать такое одеяло, значит, вы плохая воспитательница.
Катя молчала.
— За это можно и уволить…
Катя вздохнула.
— Уж стоимость одеяла из вашей зарплаты я вычту непременно!
Катя закрыла глаза — она согласна.
А в конце месяца радио принесло радостную весть о нашей победе под Сталинградом, и все мелочи жизни отступили, затихли.
Заведующая отвезла в райвоенкомат сшитые рукавицы и привезла материю, нитки, иголки — шить по-настоящему.
И научились. Паша тоже, но позже других. Катя хвалила ребят за аккуратную, прочную работу. А сама часто вспоминала голубые рукавицы. И как вспомнит — улыбнется, и вроде легче ей ждать, теплее как-то.
БОРИН ВЕЛОСИПЕД
Случай этот произошел с моим братом Борей, теперь Борисом Николаевичем, двадцать лет назад. Были трудные послевоенные годы. Отец наш, инвалид войны, часто болел. Я была маленькой. О нашей тогдашней жизни знаю по рассказам мамы, которая теперь живет со мной. Отец умер, не дождавшись своего первого внука. Мы с Борей учителя, работаем в школе нашего нового микрорайона. Теперь, когда у обоих свои дети и работаем мы с детьми, история, случившаяся когда-то с Борей, стала для меня по-новому интересной.
В первый день каникул Боря с Юркой договорились кататься на велосипеде. Встретиться решили в двенадцать. Были кое-какие дела: мама, уходя на работу, оставила пять рублей, велела купить масло, картошку и еще сдать молочные бутылки и подмести в комнате. Самое неприятное — бутылки. Пока Боря думал, как бы хорошо не тащить бутылки сегодня, а просто сходить в магазин, стало ясно, что до встречи с Юркой он успеет только подмести. Подметать просто было неинтересно, Боря попробовал держать щетку то одной правой, то левой рукой. Пока дошел до шкафа, устал. Он прислонил щетку к зеркалу и стал приглаживать вихор на затылке. По росту Боре можно дать и пятнадцать, хотя в плечах он узковат, но вихор… С вихром он не сладил, взглянул на часы — ого, без двадцати двенадцать, надо поторапливаться. Пыль так и полетела из-под щетки!
Давно они не катались: Зоя Петровна, Юрина мама, не давала велосипед — у Юрки были неважные отметки. Он хороший товарищ, не жадный, дает Боре ездить сколько хочешь. Боря научился быстрее, уже руль умеет отпускать разогнавшись. Велик слушается больше Борю, и Боря любит его больше, чем хозяин: протирает колеса, смазывает, подкачивает шины.
Вот только езда на одном велосипеде по очереди — ерунда. Один стоит и ждет, пока другой объедет вокруг сквера. Поехать бы далеко вдвоем или попробовать наперегонки — вот это интересно. А когда Юра уезжает в пионерлагерь или к бабушке, Боря и вовсе остается без велосипеда. Зоя Петровна ни за что не даст без Юры. И так она всегда говорит: «Помните — велосипед вещь дорогая».
У Бори велосипеда никогда не будет. Мама так и сказала: «Не проси и забудь — это дело безнадежное». Боря все же надежды не теряет. Он считает, что мама зарабатывает не так уж мало — восемьсот рублей[1]. Боря подсчитал — на эти деньги можно купить массу всякой еды. Например, двести килограммов макарон или почти тонну картошки. А если взять хлеб… Нет, что говорить — математика есть математика. Но мама почему-то постоянно напоминает: «Ты же знаешь, у нас не хватает денег».
Боря подозревает, что мама просто не умеет жить. Он слышал, как одна соседка говорила другой: «Марья Ивановна даже приличного пальто не имеет. Не говорите, она просто не умеет жить». Тогда Боря обиделся за маму. Он вдруг увидел ее худенькую, в потертом пальто не то синего, не то серого цвета, увидел ее бледное лицо, большие серые глаза и легкие прядки пепельных волос, выскользнувшие из-под помятой фетровой шляпы. Однако чужие слова не забылись, и потом, когда он просил маму о чем-то, а она отказала, Боря воскликнул в досаде: «Нет, ты просто не умеешь жить!»
В ответ мама вдруг рассмеялась, даже слезы выступили у нее на глазах.
— Дурачок ты, — сказала она, — боже мой, какой ты еще маленький! Ты же знаешь, я работаю одна, папа болен. Он получает пенсию, верно. Но ведь нас и без папы трое. Сейчас надо платить в садик за Валюшину дачу, сандалии ей купить, тебе — кеды. А папе нужно фрукты возить в больницу.
1
В рассказе говорится о деньгах до реформы 1961 года. Сто рублей того времени равны теперешним десяти рублям.