«Сотрудник газеты «Лопатинская правда» тов. Петунин А. П., которому была поручена организация беседы за круглым столом по борьбе с алкоголизмом, передававшейся по областному телевидению, явился на мероприятие в нетрезвом виде, что внесло дезорганизацию в ход беседы и послужило причиной ее срыва. Редакция приносит извинения зрителям и читателям. К Петунину А. П. будут применены строгие меры. Главный редактор А. Петряев. 27. VIII.65 г.».
Затем красным карандашом его же рукой:
«Перепечатать и сдать в набор. В текущий номер. А. П.».
И ниже синим карандашом:
«Я этого делать не буду. Так нельзя. Н. Бойко».
Трудно сказать, что было со мной тогда. Я стоял над заметкой Петряева, читая ее снова и снова. Наконец я очнулся. Хотел было взять листок и сунуть в карман. Зачем? Не знаю. Вероятно, я понимал, что он мне пригодится в дальнейшем. Но я этого не сделал.
«Пока записка в ее руках, Нина со мной. А если возьму — Нина не будет со мной», — что-то в этом роде подумалось мне. И я отошел от стола.
«Нина — мой хороший товарищ и друг», — повторял я про себя, и от этих слов мне становилось лучше.
За дверью продолжали спорить. Бубнил бас — должно быть, говорил Шилов. Тенор пока молчал. Однако как умеет визжать Петряев!
Странно — я повеселел. Казалось, с чего бы? После всего, что я сегодня услышал, особенно же после того, что прочитал, мне следовало пасть духом. Но я не пал. Факт. «Он не пал — злостный алкоголик и диверсант, Петунин А. П.».
И я ушел, так и не оставив Нине записки. Ушел, и никто не видел, что я там был.
Через час меня вызвали на бюро. На месте Петряева сидел Шилов. У него было усталое лицо, глаза покраснели. Наверное, ночью в дороге не удалось уснуть. Пепельница была полна окурков, табачный дым не успевал уходить в окно. Ангелина Адамовна, Веспучин и Скрадов сидели, Петряев быстро ходил по комнате. Когда я вошел, он остановился, будто запнулся, и закричал дискантом:
— Вот он, многообещающий журналист! Рассказывайте про свои художества! Выкладывайте все начистоту! Так будет лучше для вас! Хотя все равно вам придется отвечать за срыв политически важного мероприятия!
Шилов остановил его:
— Сядьте и успокойтесь. Товарищ Петунин, ответьте, пожалуйста, на вопрос: какие из неудач вчерашней беседы произошли по вашей вине? Как вы сами считаете?
Петряев фыркнул и подскочил в кресле.
— Пусть он лучше расскажет, как налил водку в кувшин!
— Товарищ Петряев, еще раз прошу — успокойтесь. Мы вас слушаем, Петунин.
Я сказал, что из всех неудач принимаю на себя две: исчезновение Карасева, за которым не проследил, и опечатку в программе. Я считывал ее после машинки и не заметил, что вместо фамилии Петряева появилась моя. Затем, повернувшись к Петряеву, я объявил:
— А водку в кувшин я не наливал.
— Я встретила вас с этим кувшином в коридоре, — вклинилась в разговор Ангелина. — Это было до беседы. Может быть, вы все-таки объясните, каким образом в кувшин попала водка?
В голосе ее звучали обличительные ноты.
— Погодите, — сказал Шилов, — это какая-то пародия на угрозыск. — Он сказал уже, что водку в кувшин не наливал.
— Да, но с кувшином ходил он, а не кто другой. Это все видели! — выкрикнул Петряев.
— Я налил в кувшин воду, принес и поставил на стол. Больше я к нему не прикасался.
— Не довольно ли о кувшине? — спросил Шилов. — А то мы из него не вылезем.
— Надо знать, как он, — Петряев уставил в меня палец пистолетом, — относился к этому мероприятию вообще. Как отлынивал от работы. Сопротивлялся, отказывался от некоторых поручений… Надо все это учитывать, и тогда будет ясно, кто хотел сорвать беседу. Этот комсомолец, видите ли, еще колеблется, вступать ли ему в партию, и нагло ухмыляется: «Я еще подумаю!» Вот его истинное лицо. Надо его видеть и тогда…
Я вскочил. От злости я просто задохнулся. Вот как он использовал мои слова, негодяй! Открываю рот, но ни слова не могу выговорить. Я шагнул к Петряеву.
— Сядь! — заорал Шилов.
Петряев продолжал свою речь:
— …и тогда не нужны эти математические выкладки: кто брал кувшин, кто ходил с кувшином, кто и что наливал в кувшин. Вы правы, Петр Захарович, дело не в кувшине, а в принципиальном отношении к делу! Вы тут говорили: «способный журналист», а он не имеет своих мыслей. А когда ему подбрасывают мысль, он, видите ли, не хочет слушать. Десять дней возится с планом, и в результате имеем ноль. Не в состоянии организовать двух человек для выступления…
«Врет и не запнется», — думал я.
— …Он, видите ли, не может перенести, что ему не дали места в передаче, и подсовывает свое имя в программу, чтобы хоть как-нибудь вылезти в эфир…
«Ах ты сволочь? — закричал я и стал молотить кулаками по его мерзкой роже. — Дрянной демагог, подлец! Всех меряешь на свой аршин, гнида поганая!»
Но все это в мыслях. На самом деле я сидел понуро и бормотал себе под нос:
— Неправда, это неправда… Вы должны доказать… Вы извратили мои слова… Вы пс смоете… Это клевета…
— Я уверен, что он был в контакте с этими пьяницами, которых сам подбирал. Они действовали заодно, чтобы дискредитировать…
— Вы лжете! — закричал я, не выдержав. Наши голоса слились, мы кричали уже вместе. — Вы думаете… вы главный и вам все можно! Докажите хоть одно из своих обвинений…
— Кончайте! — гаркнул Шилов и стукнул кулаком по столу так, что окурки и пепел взлетели и рассыпались вокруг пепельницы. — Сядьте и успокойтесь оба. Партбюро должно объективно выяснить все обстоятельства. Есть ли еще вопросы к товарищу Петунину? Вообще вопросы?
— У меня вопрос к товарищу Петряеву, — сказал Скраднов. — Вот эта заметочка, которую вы утром принесли в набор, — он вытащил из кармана маленькую гранку, — на чем основана? Тут сказано, что товарищ Петунин явился на мероприятие в нетрезвом виде и это способствовало срыву мероприятия. Кто это может подтвердить?
— Я подтверждаю, — сказала Ангелина, — товарищ Петунин в этот день вел себя очень странно. Я видела его, когда он шел с кувшином по коридору. Он был нетверд на ногах, прямо-таки шатался…
— Это было накануне, — возразил я.
— Но все-таки было? — спросил Петряев.
— На следующий день Петунин был тоже какой-то странный, — продолжала Ангелина. — Он был очень возбужден. Он посмотрел на меня… Он меня оглядывал, я бы сказала, неприлично оглядывал…
— Ну хватит, — Шилов припечатал ладонью по столу этот обмен мнениями. — Сейчас мы просим товарищей Петряева и Петунина удалиться. Позовите Нину Бойко. О заметке мы еще поговорим. А сейчас нам хотелось бы побеседовать еще кое с кем из сотрудников.
Я вышел первый. Нина была на своем месте. Казалось, она побледнела и осунулась. Я хотел сказать ей что-нибудь хорошее, благодарное, но следом за мной шел Петряев.
— Тебя зовут! — сказал я, мотнув головой в сторону кабинета.
Выходя в коридор, я услышал, как Петряев говорил тихо и вкрадчиво:
— Ниночка, я надеюсь на вашу скромность и прошу вас — ведь это не имеет никакого отношения…
Конца фразы я уже не слыхал.
Я сидел за своим столом и водил по нему пальцем, рисуя воображаемые круги, квадраты и треугольники. Федька стоял возле.
— Ну не хочешь, не говори, я ведь не просто из любопытства, — бубнил он.
Но мне было не до рассказов. Я хотел знать, что было дальше с клеветнической заметкой Петряева.
— Где газета? У тебя есть сегодняшний номер?
Смотрю четвертую страницу — ничего нет. Третью — нет. Вторую — тоже нет. Не на первой же? Заметки не было и на первой. Но тут меня осенило: если она сдана утром, то могла попасть только в последние тысячи тиража, а редакционные номера были всегда из первых. Я просил Федьку сбегать в типографию, рассказав ему самое основное.
Федька выругался и помчался в печатный цех. Вернулся с номером, в котором заметка была. На первой странице! Он сказал, что заметка попала только в несколько сот номеров — специально останавливали машину, чтобы заметку снять. Кто распорядился, печатники не знали — был звонок из редакции, а говорил начальник печатного Лапин. Он очень сердился: то задержали печать, то вставляли в полосу, то вынимали из полосы.