— Нет, это о другом, — Нина как-то померкла лицом. Верно, ей не хотелось говорить.
Я пожалел о своих вопросах.
Она стала расспрашивать о моей жизни в городке, я старался представить эту жизнь в самом юмористическом свете. Но, видно, юмор мой был не очень веселым, потому что Нина вдруг погладила меня по руке и сказала:
— Потерпи, ну потерпи немного.
Да за эти слова я готов был сидеть в городке еще год! И я стал прощаться, чтобы унести с собой все то, что приобрел в этот день.
Теперь в конце каждой недели я уезжаю в Лопатинск и провожу субботний вечер с Ниной и Петушком. Я чувствую, как она становится все доверчивее и мягче. С Петушком мы большие друзья. И когда разыграемся и расшалимся, порой нам обоим попадает от «нашей мамы» (так говорит Петушок), и за эти слова я люблю его еще больше.
Нина рассказала, что Петряев еще до «истории» сделал ей предложение. Нет, он не объяснялся ей в любви, а сказал, что, по его мнению, они очень подходят друг к другу. Нина сказала ему, что у нее есть сын. «Это существенно меняет дело, — ответил Петряев, — разрешите мне подумать».
— И что было, когда он подумал? — спросил я угрюмо.
— Он все еще думает, — ответила она.
Мы взглянули друг на друга и расхохотались.
Она так славно смеется. У нее такие чудесные делаются ямочки на щеках. Я не удержался и поцеловал ее. Она меня не оттолкнула, но как-то сразу посуровела. И я взял себя в руки.
В эту субботу Петушок опять назвал меня папой. Она не остановила его, как это бывало, и по лицу ее не прошла тень. Она почти не заметила, вот замечательно!
В среду я заболел и в субботу не смог поехать. Должно быть, грипп. Я бы и больной поехал, но малыш? Мне не пришло в голову послать телеграмму. Да и температура была под сорок.
Она приехала во вторник, побледневшая после бессонной ночи в поезде, встревоженная. Сердилась, почему не вызвал ее. Милая моя, прелесть моя, радость моя!
Мы простились в среду. Нам было трудно расставаться, но ей надо уезжать.
Первый раз мы поговорили с Ниной о «беседе за круглым столом» по существу. Она согласилась, что это была показуха и самореклама. И что вообще надо «поменьше трескотни, побольше настоящего дела». И еще: хорошо бы побольше самостоятельности. «Ну что ж, — сказала она — берись за что-нибудь». — «Вместе?» — спросил я.
Она рассказала: Петряев просил ее не говорить Шилову о коньяке. Оказывается, до начала передачи он выпил у себя в кабинете — «для храбрости». Нина сама по его просьбе покупала ему коньяк. Он просил купить «самый дорогой, какой только будет».
— Сколько звездочек? — спросил я, чтобы сказать что-нибудь. Мне эта было совсем неинтересно, черт с ним и с его коньяком.
— Звездочек? Не помню. Я помню, что заплатила пять рублей. Знаешь, почему помню? Он забыл их отдать!
Мы засмеялись.
— А все-таки он таракан! — сказал я.
— «Таракан, таракан, таракашечка, жидконогая козявочка-букашечка…» — ответила Нина стихами из «Тараканища» Чуковского.
«Он — таракан. А кто ты — воробей? — подумал я вспоминая конец стихотворения. — Нет-нет, совсем не воробей».
Но вслух я этого не сказал.
О книге и ее авторе
Перед нами первая книга Натальи Баранской. Однако автор этой книги — отнюдь не «молодой писатель», за плечами у Натальи Владимировны длинная трудовая жизнь музейного работника, человека, изучавшего литературу и искусство и довольно поздно осмелившегося попробовать свои силы в художественном творчестве.
И вот уже лет девять, как рассказы и повести Баранской время от времени появляются в журналах «Юность», «Новый мир», «Звезда», «Семья и школа», «Сибирь», переводятся на многие иностранные языки. Опубликованная в 1969 году повесть «Неделя как неделя» принесла Баранской широкую известность.
Первый сборник рассказов писательницы посвящен нашим современникам, в основном очень молодым людям. Эта особенность книги — не только результат преднамеренного подбора для данного случая, а характерная черта всего творчества Баранской.
Рассказывая о своей работе, писательница делится с читателем общими справедливыми соображениями о природе творчества.
«Нельзя сочинять холодно, без волненья, без смеха или слез, отчаяния или радости. Конечно, при умении, опыте можно выстроить сюжет, выдумать героев, связать между собой. Но если это идет только из головы, задано и решено только умом, то не может захватить читателя. Он не войдет следом за автором внутрь произведения — сочувствуя, сопереживая. Не полюбит хорошее, доброе, не возненавидит зло».
Так вот, саму Наталью Баранскую искренне и постоянно волнуют тревоги и заботы ее молодых, очень молодых современников: школьника, мечтающего о недоступном для него велосипеде; юной продавщицы, влюбленной в свое дело и жаждущей, чтобы обыкновенный магазин превратился в волшебный мир добрых чудес; молодых научных работников, влюбленных и чуть не потерявших друг друга; сотрудника областной газеты, комсомольца, смело борющегося за правду, и т. д. И читатель откликается на сочувственное волнение автора, с доверием входит в молодой мир его книги.
Баранской дороги светлая детская беззаботности, открытость человека поэтическим сторонам бытия, бескорыстие и нерасчетливость. Но, чуткая к чуду молодости, писательница одновременно умеет цепко выхватить из наших будней характерные бытовые детали, насытить ими свой рассказ, делая его достоверным и позволяя нам узнавать в нем знакомое и близкое. В то же время писательнице в высшей степени свойственна ирония — добрая, когда она с улыбкой смотрит на слабость милого школьника или на недоразумения между влюбленными; довольно злая, когда ее возмущает мещанская агрессивная пошлость. Ирония повествовательной манеры, насмешливая улыбка писательницы спасает некоторые истории от сентиментальности, от прямолинейности поучения. При этом у читателя остается доля сожаления о неосуществимости невинных и добрых детских порывов.
И даже в более сложном случае, в повести «Любка», где речь идет уже не о детских проступках, а о серьезной нравственной опасности, писательница показывает не только социальные причины Любкиного поведения (последствия войны, беспомощность одинокой матери), но и чисто психологические причины, заложенные в природной артистичности Любки, не находящей выхода в соответствующем деле, но увлекающей ее юных поклонников.
Рассказ «Отрицательная Жизель», давший название сборнику, по словам Баранской, «начался с заглавия, с этого смешного сочетания — однозначного, скучного, нудного… Кто мог сказать так? Какой человек? Глухой и слепой к искусству, мелкопрактичный, забившийся в узкий свой мирок, как в норку… Так возник образ матери-мещанки…, а в противоположность ей — молоденькой девушки, девочки, восприимчивой к прекрасному».
И еще одно признание автора «Отрицательной Жизели»: «…Надо знать и слышать свой родной язык. Его надо слушать, как музыку, погружаясь в него. А слушая и наслаждаясь его звучанием, богатством, разнообразием, гибкостью, а также неправильностями, неожиданностями — любить его». Последнее признание очень существенно для Баранской. Язык ее произведений прост и ясен, как сами рассказанные ею истории, однако в этой простоте есть свой секрет. Читая повести и рассказы Баранской, мы сразу как бы слышим речь современных нам молодых героев и тут же видим улыбку писательницы. Она сопровождает рассказ героя, давая свою насмешливо-ласковую оценку и героям, и происходящим вокруг них событиям. Для такой простоты нужен и талант, и мастерство.
Мне кажется, что добрую книгу Натальи Баранской читатель примет с ответной улыбкой сочувствия и одобрения.
Е. Старикова