Вот Марина — ведь она мне нравилась. А как быстро она стала мне чужой. Даже как-то слишком быстро и слишком легко. Настоящего огорчения я не испытывала. Почему?! Не было и настоящего возмущения.
Оно начало расти здесь, сейчас, когда я поняла, что Марина не только воровала, но и подстраивала все так, чтобы подозревали Милу. Подумать только — она «работала» над этим, строила стратегические планы…
Возмущение мое дошло до высшей точки. Это уже была злость, бешеная злость. Как только Мила замолчала, я вскочила и, ничего не говоря, пошла к Марине. Не знаю, что увидела она на моем лице. Я еще ничего не сделала, не знаю даже, что я хотела сделать. Марина вдруг пронзительно завизжала. Валя бросился ко мне и схватил за руки…
В этот момент дверь открылась, и вошел милиционер. Я не сразу поняла, что это Семенов в форме.
— Проводите общее собрание? — спросил Семенов с легкой насмешкой в голосе. — Разрешите?
Он сел и тотчас вскочил. Рыжие глаза его засияли, стали золотыми, и, протягивая руки, он пошел к Миле.
— Товарищ… Товарищ Люда! Рад вас видеть живой-здоровой. Как вы сейчас?
— Спасибо. Все в порядке. Видите — починили.
— На суде вас не было.
— Тогда я еще не вставала.
— Вы в курсе? Одному пять, другому три.
— Спасибо, я знаю. Мне все сообщили.
Мы слушали этот странный диалог с раскрытыми ртами. Семенов заметил наше удивление.
— Вы даже не знаете, товарищи, какая девушка находится среди вас… — начал Семенов.
— Я очень прошу вас, не надо ничего про меня… — прервала его Мила.
— Хорошо, я не буду рассказывать. Я просто хотел сказать, что вы очень храбрая девушка!
Мила поднялась, будто хотела уйти, но тут же села.
— Все, все… — успокоил Семенов Милу. — Продолжайте, не буду вам мешать, буду слушать.
И он пододвинул свой стул.
Но у нас все было сказано, говорить дальше на тему, что воровать, лгать, клеветать — грех, было уж ни к чему. Я потянула Семенова за рукав и спросила тихо:
— Мы уже знаем кто, что нам теперь делать?
— А свидетели есть — два человека? — громко спросил Семенов. — Только один? Я же вам говорил — надо двоих.
Все напряженно молчали. Марина сидела в картинной позе, опираясь лбом на кончики пальцев. Лицо ее выражало обиду и презрение.
Итоги подвела на правах старшей Софья Васильевна.
— Надеюсь, вы понимаете, — она обращалась к Марине, — что работать с вами нам будет неприятно?
— Так же, как и мне с вами, — отрезала та.
Разговор был окончен. Давно кончился и рабочий день. Мы с Валей и Валюшей вышли первыми. Софья Васильевна еще говорила с Милой и Семеновым. Марина шумно швыряла в корзинку бумаги из ящиков своего стола.
Мы шли и молчали. Что-то мешало мне, томило, тянуло назад.
— Что же случилось с Милой… За что ее и кто? — спросил Валя.
Я уже знала все из полуминутного разговора с Семеновым. Ночью Мила бросилась на помощь женщине, у которой двое парней рвали из рук сумку. Хозяйка сумки кричала, а Мила вцепилась в одного из жуликов. Их успели задержать. По словам Семенова, «крайняя смелость ее поступков и полная неосторожность привели к удару тяжелым предметом». Кажется, Семенов и вел это дело.
Вот все, что я узнала и могла повторить. Я говорила и чувствовала, что не говорить мне надо, а что-то сделать.
— Интересно, что будет с Мариной? — спросила Валюша и посмотрела на меня.
— Ничуть не интересно. Ничего интересного с ней не может быть.
— Поступит на новую работу. Начнет все сначала, — предположил Валя.
— Купит новый шиньон, — добавила я. — Сменит поклонников.
Мы опять замолчали. То, что томило меня, определилось. Как же я могла уйти, ничего не сказав Миле?
— Прощайте, я иду обратно.
— В институт? — удивилась Валюша. — Зачем?
— Я хочу сказать Миле… Я должна извиниться перед ней.
— Ты думаешь, ей это нужно? — спросил Валя.
— Ей, может, и нет, а мне — очень.
И я побежала назад: если успею, захвачу ее, а нет — догоню на пути домой.
ОТРИЦАТЕЛЬНАЯ ЖИЗЕЛЬ
— Взял бы ты нам билеты в театр, Гера, — сказала Клавдия Ивановна мужу, наливая ему кофе в большую чашку.
Герасим Иванович промычал что-то в ответ, не отрываясь от газеты, нащупал бутерброд, приготовленный женой, откусил не глядя и отхлебнул кофе.
— Учительница литературы сказала Славочке, что надо непременно ходить в театры, говорит, она отстает в эстетическом развитии. А мы в театры никогда не ходим…
Герасим Иванович отложил газету и посмотрел на жену. Клавдия Ивановна стояла возле стола в белом крахмальном фартуке и легкой косынке поверх бигуди, обеспечивая, как всегда, бесперебойный ход его утреннего завтрака. Раз дело шло о дочери, единственном их ребенке, Герасим Иванович готов был слушать внимательно.
— В эстетическом отстает, говоришь?
— Она это говорит, учительница. То есть Слава говорит, что она так сказала. Они там обсуждали что-то, какой-то спектакль, а Слава не знала. Все видели, а Слава нет. Ей стыдно было, говорит, сидела вся красная…
— Ах вот как? Что же вы раньше молчали? Давай закажу билеты, скажи куда.
— Славочка хочет на какой-то балет в Большой, а я забыла название. Женское какое-то название, по женскому имени…
— «Золушка», что ли?
— Да нет, настоящее имя. Вот забыла — склероз! Ну, попроси Тасю позвонить в театр, не десять же там балетов идет, попроси узнать…
Тася — завкультсектором месткома в учреждении Герасима Ивановича, быстрая и расторопная. Клавдия Ивановна верила: Тася все может.
— …Хорошо бы на субботу, ты закажи три билета, пойдем все вместе.
— Нет уж, я до балетов не охотник. — Герасим Иванович, конечно, знал, что наш балет первый в мире, и относился к нему с уважением. Но по душе ему был больше хоккей. А в субботу как раз по телевидению хоккей. Отправить своих и остаться в субботний вечер одному — весьма ценная идея. Он представил, как достанет из холодильника бутылочку пильзенского, сядет у телевизора, будет смотреть хоккей и потихоньку потягивать пивко из горлышка. Герасим Иванович даже причмокнул от удовольствия.
— Ладно уж, расстараюсь — достану билеты. Плесни-ка еще кофейку.
Он будет спокойно смотреть хоккей, потихоньку пить пиво, и никто не станет зудеть над ухом: хватит, мол, не пей, тебе вредно, да на второй программе телеспектакль, да на четвертой — кинофильм… Блаженство!
— Нельзя тебе столько кофе, тебе вредно. Ты же знаешь, доктор не разрешает.
Он вздохнул и поднялся.
— А как у Славки с отметками?
— Как всегда, стойкая четверка по всем предметам, — с гордостью ответила мать.
Шестнадцатилетняя дочь Костиковых была поздним ребенком. Конечно, балованным, но в меру, без глупостей. Клавдия Ивановна, посвятившая себя целиком семье и дому, сама занималась ее воспитанием. Она строго следила за успеваемостью, своевременно организовывала помощь по трудным предметам, заглядывала в принесенные из библиотеки книги, вслушивалась в телефонные разговоры дочери — в последний год особенно внимательно.
Проводив мужа, Клавдия Ивановна вернулась на кухню. Она любила этот утренний час, когда, накормив и отправив своих, могла спокойно выпить кофе, как ей нравилось. А ей нравился крепкий кофе, крепкий и очень сладкий, что Герасиму Ивановичу было вредно. Она достала из холодильника сливки и ветчину, а из буфета яблочный пирог с корицей.
— Вот позавтракаю, а потом за дела, — сказала она вслух (когда она оставалась одна, она часто говорила вслух, так ей было веселее).
Клавдия Ивановна отдернула цветастую занавеску и выключила свет. Бледное декабрьское утро заглянуло в окно и равнодушно отразилось в кафельных стенах и белых дверцах холодильника и шкафов. Не хватало солнца, чтобы засверкало, засияло и заблестело это царство чистоты и порядка, которым так гордилась хозяйка.