Энергичный кивок, и челюсти вновь заработали, а руки подтянули из хлебницы горбушку духовитого чёрного хлеба от Филиппова.
— Натереть чесноком? — поинтересовался я, и горбушка была впихнута мне в руки. Натираю спешно, щедро, не жалеючи злого чеснока, и сразу — на! Только урчанье, да рвущие горбушку зубы, с наслаждением перемалывающие свежайший ржаной хлеб. И запах такой духмяный пошёл, такой внуснющий, што мы с Санькой не выдержали, да и по кусману хлеба, да чесноком его, и как навернули! А казалось бы, сыты.
Варварский вождь насыщался, медленно и неотвратимо уничтожая всё подаваемое на стол, превращаясь потихонечку в дядю Гиляя, а потом и в цивилизованного Владимира Алексеевича. Поев, он некоторое время сидел с полуприкрытыми глазами, потом встал решительно и будто через силу, через великую усталость, и ушёл в ванную умываться.
За самоваром вождь отошёл понемножку. Шумно сёрбая чайный кипяток по-купечески — из блюдца, опекун щедро черпал ложечкой варенье прямо из подвинутой поближе баночки, и розовел на глазах, надуваясь обратно водой и сытостью.
— Полдела сделано, — сказал он негромко, отмякнув вконец душой, — добились перевода дела в юридическую плоскость из внесудебной, ну и формального обвинения дождались наконец.
Мария Ивановна вопросительно посмотрела на него, зная ответ, но женской своей натурой надеясь на лучшее.
— Оскорбление Его Величества, — разочаровал её супруг, и чуть улыбнулся по-мальчишески, — Да не волнуйся! Развалим!
— Мне, — он сощурил глаза, превратившись на миг в лихого казачьего атамана, — донесли надёжные люди, што дело наше сырое, без должного оформления. Трепов, покойник, какую-то сложную комбинацию вокруг закрутить вздумал, а с его смертью всё и сорвалось.
— Раньше времени начали, — подумалось мне вслух, и руки от волнения сами сжались в кулаки.
— Может и так, — кивнул согласно дядя Гиляй, — иль может, просто часть информации у обер-полицмейстера в голове хранилась, сейчас уже не узнать. Дело сырое, рыхлое, но могло бы, да… Нам просто удалось перехватить его вовремя, в период междувластия.
В сощуренных глазах его мелькнули красноватые отблески крови и большого пожара…
— Я, стал быть, миром к тебе послан, Егор Кузьмич, — потоптавшись у двери, с чувством проговорил дед Агафон, вовсе уж сдавший и постаревший, едва ли не выцветший до прозрачности, — к тебе, как благодетелю нашему, поклон низкий передать!
Земной поклон не стал неожиданностью, но всё равно — неловко, и почему-то стыдно. Всё в рамках деревенского этикета, но чортово…
… подсознание посчитало иначе, и бросилось подымать старика. В выцветших глазах ево мелькнули почти незаметные, но вполне читаемые нотки довольства.
«— Стал быть, продавил Егорку сходу, почитай полдела сделано» — прочиталось на ево лице, поросшем клочковатой, сильно поредевшей бородкой.
Я прикусил губу, но сердобольная Наденька уже захлопотала, отдав распоряжение любопытствующей Татьяне.
— … так вы односельчане?! — всплескивала девочка руками, проявляя добросердечное, но не вполне уместное гостеприимство, — Надо же!
— Агась! Обчество послало, — не спуская с залатанных колен тощего узелка из вытертого рядна, Агафон неловко угнездился на краю стула, выпрямившись так, што умилённо прослезился бы любой ревнитель фрунта и муштры.
— Да вы пейте, пейте! — хлопотала Надя, щедрой рукой наливая в фарфоровую чашку заварки и подвигая сахар, баранки и варенье.
— Дык… — спотыкнулся словесно Агафон, опасливо косясь на белоснежную скатерть и тончайшие чашки бумажной толщины, — вы тово… этово… не думайте, я с бани досюда! Без вошек! Не так штобы и совсем с дороги, а подготовился в гости, как и положено, значица.
В глазах ево плескалось осознание важности миссии, и опасливая оглядка человека, редко едавшево хоть што слаще морквы. А тут чай! С конфектами вприкуску, и господами почти што за одним столом! Пусть мы с отсутствующим пока Санькой и вдвоём на пол господина не вытянем, но Наденька, сразу видно — барышня из хорошей семьи!
— Обчество, значица, наладило до Москвы, и здеся тоже, значица, позаботилося. Письмецо…
Он начал рыться суетливо в узелке, и наконец нашёл свернутое треугольником послание односельчан, заботливо завёрнутое в ветхую, но чистую тряпицу. Забрав письмо, я уставился вопросительно на Агафона. Тот зашамкал беззубым ртом, собираясь с мыслями.
— Мир послал, Егор Кузьмич, — разродился он наконец, — мы, стал быть, благодарны…
Кряхтя, старик начал вставать, явно намереваясь ещё раз поклониться, и Наденька поддалась на эту нехитрую провокацию. Усадив его на стул, она укоризненно глянула на меня, и принялась потчевать млеющево гостя вкусными вкусностями.