Седой вынул из-за пазухи плёкого, с нарочито дурацким смехом показал его. Он держал ногу на педали, готовясь рвануться — сейчас, сейчас Цыган с рычаньем высадит калитку, но, подкошенный приемом самбо, рухнет и прохрипит: «Сдаюсь!»
Не бросился Цыган, не высадил калитку, его лицо приобрело выражение, в котором растерянность смешивалась со злобой, с наигранным добродушием, с затравленностью.
— Ха! — воскликнул Цыган, будто бы восхищенный таким оборотом. — Ну молотки!
— Такая молодежь пошла, Коля, — вздохнул Жус. — Тронешь их пальцем — они завтра тебе во двор дохлых кошек набросают.
Цыган набычился:
— Думаешь, над тобой начальства нет? Вы сейчас грабеж сделали!
— Что ты, Коля! Шуток не понимаешь? Ну зашел в гости к дружку, а он в душе. Какие у нас с тобой счеты? Вот молодежь что-то к тебе имеет… Еще, говорит, одно движенье — и Цыган без ушей. А чего ей скажешь?.. Хулиганье…
Цыган протянул руку:
— Давай плёкого, будем не в загоне. А Коля Цыган со всеми в загоне, понял? Квиты? А про белую забудь.
Рука Цыгана, пухлая, в рыжем волосе, с исковерканным, острым, как коготь, ногтем на мизинце, оставалась висеть над калиткой. Жус подмигнул Седой подмигнул в ответ: дескать, не дрогну.
— Давай белую!
— Нет белой! — ответил Цыган обозленно. — Понял? Мартыну отдал.
Седой осознавал сказанное: сотенные ассигнации, кошелек Мартына. Отчаяние при мысли о скрытой голубятне Мартына и тут же надежда: они сейчас пойдут с Жусом к Мартыну.
Вдруг Цыган, подпрыгнув над калиткой, схватил его за плечо. Седой откинулся на велосипеде, но Цыган удержал его за футболку на весу. Седой отвернул лицо, чтобы не мешать Жусу схватить и выкрутить эту наглую руку, и увидел спину и затылок Жуса. Тот был уже в нескольких шагах.
— Вениамин! — крикнул Седой. — Вениамин!
Жус обернулся, вздохнул укоризненно, как вздыхает старший при виде сцепившихся подростков, и пошел дальше.
Цыган перегнулся через калитку, второй рукой поймал руль велосипеда.
Седой рванулся, половина футболки осталась в кулаке Цыгана. Птица вывалилась, взлетела с треском, опустилась на столбик калитки. Это обстоятельство спасло Седого: Цыган отпустил руль и осторожно повел рукой, готовясь сцапать птицу. Седой поймал ногой педаль, легкая машина броском взяла с места. Выброшенной вбок рукой он сбил плёкого, услышал за спиной треск крыльев и матерщину Цыгана. Он содрал с себя остатки футболки и, проносясь мимо Жуса, хлестнул его тряпкой по лицу.
Жус бросился за ним. Он догонял. Седой слышал его бешеный хрип. Седой поднялся с седла, давил на педали так, что его мотало, кричал:
— Ты дерьмо, Жус!.. Ты предатель!
Седого едва не смял грузовик, горяче-угарный выдох радиатора обдал лицо; он свернул на обочину, оглянулся: Жус отстал, зажимал платком глаза. Седой уже понимал: произошло непоправимое, неслыханное — у Цыгана нахалкой забрать птиц! Но что его злоба в сравнении с местью Жуса — тут катастрофа… Цыган сам по себе, а Жус законодатель, бог… Скажет будто бы случайно вечером на скамейке: «Гумозник этот Седой, сор от него» — и шавки всякие, приблатненные, секретари начнут подносить своих птиц, швырять их во двор, чтоб увели они седовских молодых за собой, станут врываться во двор, хватать сачками птиц, а то взломают голубятню, птиц заберут. Ни зла у них на Седого, ни обид — затравят из желания угодить Жусу, из подлого желания унизить его и тем самым возвыситься в собственных глазах.
Вечером он мыкался по закоулкам сада: присаживался на скамейку, тут же вскакивал и шел дальше. Он будто слышал голоса голубятников на скамейке, будто стоял за ближним деревом; воображая, как там сговаривались против него, довел себя до лихорадочной дрожи. Направлялся к воротам, возвращался: как ни страшна была мысль о появлении перед кучей голубятников у скамейки, неизвестность была страшнее.
Плыли перед глазами лица и фонари, ноги не сгибались и как бы сами несли его, и вдруг он очутился перед скамейкой. Перед ним сидел десяток пацанов, секретари и владельцы дешевых шалманов; старшие парни вернулись на танцплощадку. Он стал перед пацанами — руки в карманах брюк, стиснул кулаки.
— Махнемся? — сказал Тушкан. — Дам пару за белую.
«Начинается», — подумал Седой. Он молчал, и тогда другой — мордастый пацан, сидевший с краю, Седой не знал его имени — предложил за белую пару красных тошкарей, каких у него сроду не бывало.
Игра продолжалась, голубятники наперебой предлагали за белую деньги, просянку, голубей, будто не знали о вероломстве Цыгана.