— Во! — Седой в кармане сложил кукиш, выдернул руку и выпрямил ее. — Поняли?.. Подавитесь!
— Заберут ее у тебя, — сказал Тушканов спокойно, как будто они мирно беседовали.
— Во заберут! — твердил Седой, не опуская руку. — Не обломится. Понял? Понял?
— У него законы кованые, у него Цыган в друзьях, — затараторил с подначкой, язвительно Юрка, секретарь Чудика.
— Что, у тебя, как у Мартына, западня? Капканы в голубятне? Махинация-сигнализация? — пропел Шутя. — Волчьи ямы?
— Попробуй сунься, узнаешь, — ответил Седой и сплюнул. Губы начали дрожать. — Понял?
— Я не такая! — жалобным голоском протянул Шутя.
Он поднялся, обошел Седого, в броске сорвал с него кепку. Тот кинулся на Шутю, но кепка уже была у Тушкана. Пацаны вскочили, окружили Седого. Он заметался в круге.
— На!
— Ух ты, быстрый!
Кепка вновь оказалась у Шути. Седой пошел на него с разведенными руками и продолжал идти, когда тот отпасовал кепку в сторону. Они сцепились, рвали друг друга за воротники. Седой свалился в арык. Вокруг смеялись, какая-то тетка размахивала ящиком, кричала визгливо, разгоняла пацанов; он уже потом сообразил: то была продавщица из лимонадного ларька. Он вскочил и кинулся на ближнего, вновь был сшиблен. Масляный блеск грязи, мельканье стволов и набегавших фигур, удары, круженье тетки с ящиком, движение фонарей — они взлетали, как пузыри, — все это позже, когда он с распухшей губой, трясущийся окажется на улице, сольется у Седого в образ пляски, где его дергали за ниточки и глумливо потешались над его отчаянными прыжками.
Несчастный, одинокий, он добрел до дому, разделся и лег. Он пытался согреться, дремал, слышал, как вздрагивает всем телом. Однажды, когда он всплывал из сна как из вязкой, прилипающей к лицу массы, со двора долетел скрежет отдираемых досок. Ему свело затылок, свело кожу, руки стали ледяными: ломали дверь голубятни.
Дрожащий, он спустил ноги на пол, прокрался в сенцы и стал здесь у наружной двери. В щель ее проникал свет окон соседнего дома. Пришли, не стали дожидаться ночи!.. Их наглость, сознание своей силы, безнаказанности действовали на Седого парализующе. Сквозь шум крови в ушах он слышал, как захлебнулся воркотней голубь — его сцапали с гнезда и сунули в мешок. Слышал шум венечных кустов — уходили задами, степью. Седой стоял сжавшись, с закрытыми глазами.
Выкатила к дому машина, в щель двери плеснуло холодным светом. Восклицание вырвалось из шума голосов, как пчела отделилась от роя: он узнал голос Жуса!
Они приехали сюда на машине, кучей, нагло, как на облаву! Город принадлежал им! Слабыми пальцами из последних сил он потянул железный брусок засова. Выбежать, выскочить темными переулками на улицу Ленина, в коридор света, к подъезду горбольницы, — там люди, мать, ее глаза под марлей косынки!
На четвереньках он выскочил из двери, упал на кусты кохии, сжался.
По-командирски раскатисто сказали от калитки:
— Завтра жду к обеду!
Голос отца! Седой поднялся, выбрался из кустов слабый от пережитого, вошел в дом за отцом, сел. Отец налил в таз воды, что-то говорил, плескался — красное, обметанное рыжей щетиной лицо, в боку темнела яма: фронтовое ранение, вынуты остатки раздробленных ребер.
— Голубей украли, — сказал Седой. — Только что… Отец поднял голову над тазом.
— Ну да?.. А ты чего? Побоялся выйти? Четверо было? Мы их фарами задели, они в улицу входили со степи.
«Они не ушли в степь, — подумал Седой, — чтобы обогнуть Курмыш оврагами. Они лишь обогнули дом и вошли в улицу, по-хозяйски вошли, от фар не прятались».
— Кудлатый был?
— Был кудлатый. Второй стриженый, голова дыней.
Юрка, чудиковский секретарь, понял Седой. А кудлатый — Тушканов.
Седой вышел. Отец догнал его за калиткой. Они устроились под воротами Юркиного дома, сидеть было мягко, тут намело песку.
Прошли две девушки, затем девушка и парень — кончились танцы в горсаду. Парень прошел обратно уже с папиросой во рту. Отец высказал было предположение, что Юрка опередил их каким-то образом и давно спит, как тот появился. Увидел отца и Седого, понял, что все они знают, кинулся бежать, но был пойман.
Ничтожество с щучьей мордой, брехун, он был достоин своего хозяина Чудика. Он взахлеб бросился льстить, извиваясь всем телом:
— Ну ты дал, Седой!.. Тушкана отметелил. А мне руку сломал! — И к отцу: — Виктор Тимофеевич, а я ништяк! Я молчу!.. Вы ж меня знаете… Я за своих все отдам!
— Правильно, — сказал отец, — нет уз святее товарищества, еще Гоголь говорил, Николай Васильевич. Выходит, ты наших голубей не брал?