Седой и Савицкий переглянулись: Седой не подал ему руки, не выдал их давней дружбы — в этой ситуации пусть Савицкий останется тайным другом, так будет полезнее.
— Заблудились в наших краях? — плаксиво спросил Шутя.
Он накапал в ладошку слез, втянул их со свистом и чмоканьем. Шутя был из тех добровольных шутов, что находятся во всяком коллективе, готовность смеяться их остротам объясняется их репутацией шутника, тут действует какой-то всеобщий гипноз.
Компания поддержала Шутю гоготом, один лишь Савицкий, по своему обыкновению, глядел угрюмо.
Седой обежал двор глазами и приметил под дувалом бухарского, мелово-сизого, с темными повязками на крыльях. Он был новичок во дворе — дичился, крыло было стянуто туго и касалось земли.
— Пришли за своей птицей, — сказал Седой.
Шутя приставил ладонь к уху, спросил тем же плаксивым голосом:
— Чого они говорят?
Тушканов поднялся, крикнул ему в ухо:
— Они пришли за своей птицей!
— За курицей?
— За птицей!
— А-а, за спицей… Они шо, носки на Курмыше вяжут? Им на Курмыше дуеть, без носок не можно…
Тушканов поймал взгляд Седого, брошенный на бухарского, и сделал шаг к дувалу.
Юрка, как-то пискнув по-индюшачьи, рванулся было, но Седой поймал его за плечо и сильным толчком послал на Тушканова — тот уже шел через дворик к бухарскому, — так что они столкнулись, а сам в три прыжка достиг дувала, выброшенной вперед рукой сцапал бухарского и вмиг был рядом с Сережей. Тут он положил бухарского в ладонь левой руки, между пальцами правой пропустил его головку.
— Не пачкай, дорогая птица, всех твоих стоит, — сказал Тушканов.
— Получишь ее, когда вернешь нашу птицу.
— Не брали твоих куликов! — выкрикнул Шутя.
— Положи бухарского на место и хиляйте. Мы вас не тронем, — проговорил спокойно Тушканов и сделал шаг.
— Баш на баш, — сказал Седой и поднял бухарского над головой.
Много раз он видел, как голубятники в бешенстве отрывали головы своим птицам (сел, позорник, на глазах у честной компании на столб или на чужую крышу, а только свой двор свят!), сам никогда не рвал голов. Но то было прежде, сейчас Жус, полковник, Мартын, Чудик, Курмыш, вся Оторвановка с ее тушканами и шутями — весь город был против него, и потому он сам должен стать другим.
Седой разжал левую руку, а правой тряхнул. Тушка ударилась о землю, шумно трепыхалась, упрятанная в перья трубочка брызгала кровью Седой разжал кулак, показал головку бухарского, крикнул хрипло:
— Понял?
Тушканов бросился на Седого, но был перехвачен Сережей, с легкостью скручен, а затем толчком пущен в угол двора, где в ожидании атаки хищно замерли Шутя и Скелет.
Тушканов развернулся, и все трое с криками кинулись на Сережу и Седого.
Седой ткнул Скелета кулаком в грудь, тот ответил ударом в плечо, а дальше завертелось: они беспорядочно тыкали кулаками, налезали друг на друга, сцепившись так, что Скелет дышал в лицо Седому, устрашая оскалом и угрозами, — было мокро и горячо на лице. Позади крикнули — примчались оторвановские ордой, с палками, мелькнуло у Седого, сейчас станут бить по голове жестоко, страшно!.. Седой отпрянул к дувалу. Пуст был узкий проход на улицу, двор пуст, сидел одиноко Савипкий. То кричал Тушканов — он вертелся где-то под Сережей, который держал его за шею, а другой рукой ловил шею Шути. Оба лягали Сережу, молотили его руками. Сережа поймал за шею верткого Шутю, сдвинул обоих противников так, что они оказались плечом к плечу, и одним движением рук послал друзей в угол двора. Они сделали скачок-другой в попытке устоять и разом с разбросанными руками рухнули.
Савицкий поднялся, бросил Сереже:
— Ты, толстый, пойдем стукнемся!
Он не дожидался ответа, подошел к дувалу, оперся ладонями о его верх и перекинул свое тело на ту сторону.
Сережа оглянулся на Седого. Тот подмигнул ему: будь спок! — перелез через дувал, очутился на пустыре. Местами из бурьяна поднимались конусы мусорных кучек.
Шутя, Тушканов и Скелет уже были здесь, с мстительно горящими глазами они стояли позади Савицкого, а он покусывал веточку и смотрел через дувал на Сережу, — тот все не мог перебраться через это сооружение, широкое как комод, с выступами кирпичей, осыпанное птичьим пометом.
— Что, амбал, струхнул? — хрипло сказал Тушканов. Шутя подхватил: