Подошел какой-то вихрастый, незнакомый ей мальчик, положил на подоконник толстую книгу и сказал, с силой хлопнув по переплету:
— Здо́рово, Сашка!
Ее сын с удовлетворением кивнул головой:
— Я ж тебе говорил! А ты спорил: «Если в книге нет разговоров, значит скука!» Вот тебе и скука!
Он разломил бутерброд пополам, протянул половину вихрастому, и они принялись с наслаждением жевать, задумчиво и мечтательно поглядывая куда-то в окно.
Все это почему-то растрогало и рассмешило Галину Андреевну.
Зазвенел звонок.
Мимо Галины Андреевны опять помчались ребята. Гул вокруг нее стал снова похож на шум прибоя, на раскаты то набегающей, то уходящей волны.
И вот наконец в коридоре опять стало тихо. Перемена окончилась, и Галина Андреевна торопливо пошла наверх, на урок физкультуры в шестой «Б».
Зал для занятий по физкультуре, очень большой и светлый, показался Галине Андреевне совсем пустым, хотя откуда-то — она не сразу разобрала откуда — доносился гул ребячьих голосов, похожий на жужжанье.
Осмотревшись, она поняла, что за невысокой перегородкой переодеваются мальчики.
Никто не обращал на нее внимания, и Галина Андреевна тихонько, ступая на носки, пошла вперед, разыскивая учителя.
В крошечной, похожей на шкаф комнатке она застала преподавателя физкультуры Евгения Афанасьевича. Саша ей о нем рассказывал, но Галина Андреевна видела Евгения Афанасьевича в первый раз и удивилась кажущейся молодости заслуженного учителя.
Он был слегка плешив, но на висках и на затылке вились легкие, как у ребенка, волосы. Лицо было одновременно добродушно и рассеянно. Ноги обуты в мягкие тапочки.
— Я сегодня дежурю… от родительского комитета, — сказала, поздоровавшись с ним и робко улыбаясь, Галина Андреевна. — Мне бы хотелось присутствовать на уроке… если вы, разумеется, не будете возражать. И, знаете ли, как-нибудь так присутствовать… ну, не очень замеченной. Не хочется отвлекать мальчиков: все-таки посторонний человек…
— Да что вы, что вы! — ответил, поправляя на ноге тапочку, Евгений Афанасьевич. — Они у меня привыкли к олимпиадам, к городским смотрам. Скоро выпущу на всесоюзные. Попробуйте-ка чем-нибудь смутить этих головорезов!
Он покашлял, глянул, сощурив глаза, на стрелки своих ручных часов и быстро, словно чего-то испугавшись, поднес их к самому уху.
— Пошаливают! — сказал он и, сунув подмышку школьный журнал, мягко шагнул через порог своей комнатушки.
За ним пошла и Галина Андреевна.
У стены зала стояли уже одетые в трусы и майки мальчики — весь шестой «Б». Многих из них она знала, была даже знакома с их родителями, потому что не пропускала ни одного родительского собрания.
Вот этот, крайний слева, рыжеватый, с острым, как у лисички, лицом, — должно быть, Иванов, сын знаменитого ленинградского кровельщика. Мать Иванова, такая же рыжеватая, с такой же легкой россыпью мелких веснушек под глазами, была железнодорожницей. Галина Андреевна видела ее всего два раза, но маленький Иванов часто проходил мимо их дома по улице Желябова. Серьезный, озабоченный и даже немного сердитый, он вел за руку девочку лет пяти в красном капоре, то и дело сползавшем ей на затылок. Дойдя до конца улицы, он останавливался и с тем же суровым и озабоченным видом покупал ей все, что продавалось на угловых лотках: маковки, тянучки, прочерствевшее на морозе печенье.
Когда мать Иванова бывала в отъезде, на родительские собрания приходил Иванов-отец, сам знаменитый кровельщик, очень большой костистый человек с гвардейскими усами. Он сидел, положив на колени спокойные, с широкими пальцами руки, и слушал молча, учтиво повернув голову к выступавшему. Говорил он редко и коротко, но уж если скажет — держись: попадет не в бровь, а в глаз, и до того метко, что и не захочешь, а засмеешься.
У мальчика отцовский взгляд — такой же пристальный, умный, с затаенной где-то в глубине насмешливостью, но ростом он не в отца: малыш, левофланговый.
На другом краю, справа, стоит Семенчук, самый высокий мальчик в классе. Шея у него широкая, плечи широкие, а голова опущена, словно он стесняется своих могучих рук и ног. Семенчук не похож на школьника — он похож на подростка-юнгу.
Однажды Галина Андреевна слышала, как он пел на школьном вечере. Голос у него прекрасный, звонкий, сильный и тоже напомнил ей почему-то о морской шири. Казалось, что он поет где-то на берегу, а не в комнате.
Она знала, что родители Семенчука живут в деревне, что у них одиннадцать человек ребят и Семенчука воспитывает дед — краснодеревец, взявший его к себе в качестве «утешения на старости лет». Дед у него — сухонький, вертлявый старичок. Он аккуратно посещает родительские собрания, называет себя артистом и дважды рассказывал Галине Андреевне, что мебель, которую он реставрировал, выставлена в Московском Историческом музее.