Здесь я чиркнул спичкой. Сера брызнула искрами и внезапно вспыхнула; и я отшатнулся от порога с булькающим криком. Я видел эту сцену только мгновение; тем не менее, когда я пишу этот рассказ три недели спустя, он все еще яркий и страшный. Передо мной лежала узкая книжная комната с одним столом. Огромное резное кресло стояло у стола; и в этом кресле, глядя прямо на меня, сидел Педерсен.
Когда я говорю, что лицо человека было маской невыразимого ужаса, я имею в виду именно это. Я уже видел мучения раньше там, где мучения — это обычное дело. Я имел дело с раздавленными, сломанными телами на операционном столе; я видел, как мужчины и женщины умирали медленной смертью, когда более милосердной была бы пуля. Но лицо Педерсена, когда я смотрел на него в тот момент, было отражением невероятной агонии. Глаза его были выпучены и похожи на кусочки древесного угля; язык был черным, раздутым, вывалившимся ужасом. И тело ниже не было телом, а бесформенной кровавой массой, насмешливо опирающейся на спинку кресла.
Я не зажег другую спичку. Почему я не повернулся и не бросился прочь, я не знаю. Возможно, именно верность подтолкнула меня к моему другу; возможно, было что-то еще, что лучше всего оставить без объяснения. Я знаю, что шагнул вперед и встал перед ним, и я почувствовал вонь, которая не могла исходить от изуродованного тела. Вся комната казалась была переполнена ею — этим отвратительным запахом мерзкой гнили, странным образом напоминавшей запах кислого молока. Он окружал мертвое тело, как злокачественное присутствие, как дыхание какого-то злокачественного присутствия, которое здесь побывало.
Именно эта мерзость, больше чем что-либо на свете, толкнула меня и заставила осознать, где нахожусь. Боже мой, я стоял здесь как слепой, застывший от ужаса, в то время как другой из моих друзей был в опасности! Если убийца нашел одну жертву, он отправился на поиски второй. Он направится в комнаты Вернона или, возможно, в мои. Куда бы он ни пошел, я должен добраться туда первым!
Я вышел из комнаты и далее по коридору к двери. Когда я вышел на улицу в полной темноте, я впервые понял, что мне холодно, ужасно холодно. Как будто все искры тепла и излучения исчезли. Тротуар был как лед. Сам воздух, которым я дышал, казалось, проникал в мои легкие, терзая их словно иголки.
Я должен был узнать тогда, что же случилось. Эта комбинация тьмы и холода, появившаяся так скоро после угроз уничтожения от Антона Серхио, должна была мгновенно привести меня к решению. Но это было не так. В тот момент я мог думать только об одном — я должен добраться до Вернона немедленно, без задержки. Ужас моей собственной ситуации во время этого безумия был второстепенной вещью. Я едва слышал крики и вопли, которые эхом доносились до меня, когда я торопливо направился сквозь завесу мрака. Я едва чувствовал выныривающие словно из пустоты передо мной фигуры. Я должен добраться до Вернона! До Вернона!
Его комнаты были на расстоянии полумили, снова через площадь. Я шел быстро, так быстро, насколько мог осмелиться. Не было никаких огней, чтобы вести меня. Если бы они были — если бы фонарщики выбрались из своих нор и породили своим умением дружественные пятна желтого света в темноте — я был бы менее испуган. Конечно, уличных фонарей было не много. Просто мерцающие ореолы неуверенного света через редкие интервалы. Но они дали бы мне возможность увидеть затененные контуры моего окружения. Они были бы маяками для меня, и, двигаясь от одного к другому, я мог бы найти дорогу через площадь и дойти до той туманной улицы, где находились комнаты моего друга гораздо быстрее.
Тем не менее, я знал, даже когда проклинал эту завесу, что те же уличные фонари ничем бы не помогли мне. Боже мой, если эта адская тьма погасила солнечный свет, как мог над ней возобладать искусственный огонь газовых ламп? Даже та ничтожная спичка, которую я зажег в библиотеке Педерсена — даже она была погашена. Погашена, я говорю! Он не сгорела сама; она была уничтожена, задушена, задавлена этой мерзкой и чудовищной тьмой, которая была живым, дышащим, воющим существом!
Боже, как я желал света! Если бы, когда я приблизился, из верхнего окна комнат Вернона было видно хотя бы слабое свечение, я бы закричал от радости. Но не было видно ни единой искорки; там ничего не было. Я поднялся спотыкаясь по ступеням, и нижняя дверь, как и дверь дома Педерсена, широко распахнулась передо мной. Я бросился в холл, выкрикивая имя моего друга. И снова не дождался никакого ответа. Я не слышал ни единого звука, когда поднимался по винтовой лестнице. Дверь на верхней площадке тоже была приоткрыта. Я помню, как пробирался вдоль стены и наткнулся на нее, и был почти благодарен за ее присутствие. Здесь наконец-то было что-то вменяемое и твердое; здесь было знакомое окружение, хотя и без света и наполненное безмолвием. Вернон должен быть внутри, и я мог бы закончить свое ужасное преследование теней. Вернон был уравновешенным, крутым парнем, грубым и безразличным к опасности. Он посмеялся бы над моими страхами и нашел объяснение ужасной темноте и холоду, обрушившимся на нас.