— Не об Анюте, а о тебе с Анютой! — Корней слегка прихлопнул ладонью по столу. — Она, если по жизни, давно стала своей, ратнинской — вдова десятника, пятерых детей родившая, из них двух будущих воинов, хозяйка отменная, одна из самых уважаемых баб в селе и… все такое прочее. Это по жизни. А по душе, так дочка мне родная, роднее некуда, я за нее кому хочешь…
— Я тоже! — Алексей схлестнулся взглядами с главой рода Лисовинов так, что стало ясно: в его список «кому хочешь», запросто, попадает, если так сложится, и сам Корней Агеич. — А к твоим похвалам Анюте могу еще добавить: красавица, умница, умелица! Для всей Младшей стражи второй матерью умудрилась стать, девки в ее руках прямо расцветают — хоть за бояр замуж отдавай…
— Так чего ж ты хороводишься, да не сватаешься?! — Корней по-бабьи всплеснул руками. — Ратнинские сплетницы уже мозоли на языках набили… девки у них расцветают, понимаешь, а какой пример вы с Анютой тем самым девкам подаете?
— На сплетниц оглядываться не приучен! — Чем больше горячился Корней, чем жестче и напряженнее становился Алексей. — Тем более что без толку — если сейчас они о нас треплют, что, мол, не сватанные и невенчанные, то, поженись мы с Анютой, будут трепать про то, как баба под венец полезла, когда у самой дочки на выданье. Этих балаболок только одним способом угомонить можно — языки поотрывать, и лучше, если б вместе с головами. Так что, сплетнями ты меня, дядька Корней, не попрекай… про тебя самого, да про Михайлу такое несут… а про Аньку с Машкой, среди отроков обретающихся, так и вовсе…
— Я с тобой не про сплетни, а про Анюту! — Корней, видимо сам не замечая, уже повысил голос почти до крика. — Ты мне дочку не позорь!!!
— Хватит, дядька Корней! — Алексей не изменил позы, только слегка приподнял пальцы ладони, лежавшей на столе, обозначая останавливающий жест. — Посвататься могу хоть сейчас и отказа, ни от тебя, ни от Анюты не опасаюсь…
— Ишь ты как! Не опасается он…
— …Не опасаюсь! — напер голосом Алексей. — Но на разговор ты меня, дядька Корней, зазвал не из-за сватовства!
— Да? А из-за чего же? — Коней саркастически покривил рот и шевельнул своим жутким шрамом, вертикально проходящим через левую сторону лица. — Поведай увечному, да убогому: что ж это ты такое прозрел, мудрец всеведающий?
— До чего же вы с Михайлой похожи! — совершенно неожиданно для собеседника сообщил Алексей. — Он тоже, совсем как ты, порченой бровью шевелит, когда кого-то пугнуть надо. Только я-то всяких рож насмотрелся… был у меня в ватаге один умелец, так он навострился лицо от головы отрубать — так и лежали рожи отдельно, занятное зрелище, я тебе скажу!
— Кхе… — неожиданный пассаж Алексея сбил Погорынского воеводу с настроя. — Ты что несешь?
— То же, что и ты, дядька Корней. Ты — про свадьбу, я — про рожи, а о деле молчок. Ну, если ты не хочешь, могу я начать. Думается мне, что через разговор про нас с Анютой, решил ты выведать: в чем и насколько мне доверять можно, а узнать это тебе понадобилось из-за того, что вскорости у тебя каждый надежный человек на счету будет.
— Кхе! Ну-ну, интересно, дальше давай.
— Могу и дальше. То, что вчера к тебе боярин Федор приехал, я знаю, то, что вы с ним полночи за разговором просидели — тоже. Сидели только вдвоем, тихо, и выпивки вам принесли совсем чуть, а больше вы не требовали. И спал ты после того разговора плохо и мало — вон глаза какие красные, а рожа серая. С хорошими вестями так не приезжают, значит, новости были плохие.
— Кхе…
— Дальше. Здесь у нас новости тоже невеселые. Хотели мы узнать: кто это к нам соглядатаев подсылает? Узнали. Легче от того стало? Нет, только забот прибавилось. Бунт мы подавили, легче стало? С одной стороны легче — зубы показывать в твою сторону теперь поостерегутся, но с другой-то стороны Михайлу теперь и взаправду Бешеным Лисом считают — на полном серьезе прозвище пристало, и не по доброму, а со злостью величают! Я, дядька Корней, очень хорошо знаю, как это — злые взгляды спиной чувствовать, на себе испробовал. И как эти взгляды в острое железо обращаются, тоже знаю. Ну и еще: семьи бунтовщиков ты выслал, но куда делись бабы, которые Михайлу прилюдно прокляли, никто не знает. А это — не шутки, если помнишь, Пелагея поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к Лисовинам воспитать.
— Кхе… было дело.
— А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов — рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы, через Иону, кое-что о Журавле узнали, Журавль, через Пелагею и других баб, кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. И тут является твой дружок Федор и приносит какую-то заботу извне! Очень вовремя! Хоть пополам разорвись! — Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказитеся и протяжно загнусавил: — И призывает меня, после всего этого, воевода Погорынский боярин Корней Агеич, да вопрошает: «Почто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! — Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: — Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.
Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.
— То, что тебе деться некуда, еще не привязь! — невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. — Это тебе с Саввой болезным с места стронутся трудно, а был бы ты один…
— Один?! — Алексею, все-таки, изменила выдержка и он подался вперед, упершись животом в край стола. — Да пойми ты старый… обрыдло мне одному, как зверю… семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!
— Ну, так женись! — снова повернул на проторенную дорожку Корней. — Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!
Корней откровенно «бил ниже пояса» — с одной стороны подкидывал наживку, с другой, ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда по обычаю тот должен был начать уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле — не главное».
Алексей на подначку не повелся:
— Не о том говорим! — Старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх: — Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…
— Будет дурака-то валять! — прервал Алексея воевода. — Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?
— Прости, что перечить осмеливаюсь…
— А ну, кончай! — Корней снова повысил голос. — Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?
Оба собеседника озадаченно умолкли — Корней, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв о чем идет речь.
— Кхе… — Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове и враз подобревшим голосом спросил: — Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты — нужен мне человек, которому, как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной — нет в нем братниной твердости, и не будет. — Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко: — Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… — Еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: — Так что тебя не устраивает?