— Кхе… было дело.
— А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов — рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы, через Иону, кое-что о Журавле узнали, Журавль, через Пелагею и других баб, кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. — Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказитеся и протяжно загнусавил: — И призывает меня, после всего этого, воевода Погорынский боярин Корней Агеич, да вопрошает: «Почто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! — Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: — Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.
Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.
— То, что тебе деться некуда, еще не привязь! — невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. — Это тебе с Саввой болезным с места стронутся трудно, а был бы ты один…
— Один?! — Алексею, все-таки, изменила выдержка и он подался вперед, упершись животом в край стола. — Да пойми ты старый… обрыдло мне одному, как зверю… семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!
— Ну, так женись! — снова повернул на проторенную дорожку Корней. — Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!
Корней откровенно «бил ниже пояса» — с одной стороны подкидывал наживку, с другой, ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда по обычаю тот должен был начать уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле — не главное». Алексей на подначку не повелся:
— Не о том говорим! — Старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх: — Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…
— Будет дурака-то валять! — прервал Алексея воевода. — Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?
— Прости, что перечить осмеливаюсь…
— А ну, кончай! — Корней снова повысил голос. — Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?
Оба собеседника озадаченно умолкли — Корней, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв о чем идет речь.
— Кхе… — Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове и враз подобревшим голосом спросил: — Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты — нужен мне человек, которому, как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной — нет в нем братниной твердости, и не будет. — Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко: — Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… — Еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: — Так что тебя не устраивает?
— Все так, дядька Корней. — Отозвался Алексей. — И с Анютой, и Савва, и честь… да только… Ну поставь себя на мое место! Кто я? Ни кола, ни двора, сотник без сотни, погорелец беглый. Кем в семью войду, приживалкой? Женюсь или за жену выйду? Кем себя чувствовать буду, что люди обо мне говорить станут? Из милости подобрали, с бабой благополучие себе приспал?
— Сам говорил, что на сплетни наплевать…
— Это не сплетни, это моя цена в людских глазах! На всю оставшуюся жизнь! Как бы ни сложилось, что бы ни произошло, всегда найдется кто-то, кто попрекнет или усмехнется. А я ведь не стерплю — кровь пущу. Но даже и это не самое страшное, страшнее другое — постоянно ожидать насмешки или попрека. Всю жизнь, каждый час! Ты бы так смог? И можно ли полностью доверять тому, кто, вместо того, чтобы о деле мыслить, постоянно оглядывается: что обо мне подумают, что скажут? Тебе надежный человек нужен или такой, который однажды Ратное и ратнинцев возненавидит? Не боишься, что из меня опять Рудный Воевода вылезет?
— Ну, ты, Леха, страхов развел…
— Погоди, дядька Корней! — Алексей уже не обозначил, а полностью воспроизвел останавливающий жест, выставив перед собой руку ладонью вперед. — Еще об одном подумай! Сам говоришь, что Анюта тебе, как родная дочь, так за что же ты так ее унижаешь — в ошейник для нужного тебе человека превращаешь? Она же умница, все понимает…
— Ну, Леха, это ты уж и совсем заехал! Унижаю, скажешь, тоже… Стезя у баб от веку такая. Ибо сказано… э-э… «Она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы». Вот!
— Ага: и «добрый перед Богом спасется от нее». Это мне-то от Анюты спасаться? Не я «заехал», а ты, дядька Корней.
— Кхе!
— Ладно, хватит нам вокруг, да около, ходить. Мне Анюта рассказала, как ты в крайности бедственной в пастухи подался, лишь бы на подачки не жить. Я, ты уж прости, тебя не хуже, поэтому вот тебе мой сказ! Пока я сам из ничтожества не поднимусь, в зятья мне к тебе мне идти зазорно. Когда сочту себя достойным, сам приду и в ноги тебе паду, чтобы Анюту за меня выдал. От помощи не отказываюсь — не к чужим людям пришел, к семье побратима покойного, но подняться я должен сам, да так, чтобы ни у кого сомнения это не вызывало.
Что же касается верности и преданности тебе, то даже и слышать о таком из твоих уст мне странно и обидно — коли мы с Фролом покойным побратались, ты можешь на меня рассчитывать, как на него самого. Всегда! Если тебе этого мало, то могу клятву на оружии принести, если же где-то в округе капище перуново сберегается, то и на крови…
— Не надо! Верю… Не держи зла на старика, Леха, верю я тебе, иначе и не было бы у нас этого разговора. Но пойми меня и ты… тебе ж приходилось людьми командовать, должен знать: одно дело я — Корней, отец побратима твоего, и совсем другое дело я — воевода Погорынский. Как родню, а ты, считай, родня, сына вместо, я тебя оберегать обязан, но, как воевода, может так случиться, я тебя и на смерть послать буду должен. И это, сынок, са-авсем разные вещи. Но сейчас ты мне доказал, не словом, а делом: есть в тебе гордость мужская, и она тебе не даст увильнуть, если мне доведется такой безжалостный приказ отдать. Верю!
— Дядька Корней…
— Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!
Алексей дернулся, было, подняться из-за стола, Корней тоже, начал ответное движение — по всем канонам, вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятья, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось — теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба, почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки — подарок сарацинского купца.
— Кхе… Это что у тебя, Леха?
— Четки. Неужели не видал никогда?
— Видал, почему не видал? Только, все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.