Благодаря подобной подготовке уроки истории усиливали и укрепляли в этой семье патриотическое чувство, питали национальную гордость, которая тут же, пусть наивно и по-детски, находила применение.
"Мы гордились, что мы русские; как ни были привязаны к иным товарищам немцам или англичанам, даже признавая личное превосходство А или В над нами, мы были все-таки непоколебимо убеждены, что мы, как русские, выше их и непременно докажем это, когда вырастем. Мы вели патриотические споры с товарищами-иноплеменниками, разрешавшиеся очень часто кулаками.
Умалчивая о непарламентском способе решения… мы передавали старшим парламентские аргументы, досадовали на оплошность и проглядыванье более веских, неизбежные в пылу прений. Нас слушали с интересом старшие, одобряли или указывали промахи, мы смели рассуждать; из подчиненных, обязанных беспрекословно повиноваться, мы превращались в младших соотечественников, имевших общие интересы со старшими; я была уже не только девочка, не дерзавшая рассуждать, но и русская, хотя и маленькая. <…>
Мы думали о миллионах своих, которые жили до нас, живут в одно время с нами, — и все это свои; эти свои вставали, как один человек, когда надо было защищать свое отечество, свою веру; и, если надо будет, снова встанут, как один человек. Товарищи мои и я, благодаря этому рано пробужденному чувству патриотизма, были спасены от детской пошлости, от ранней житейской мудрости, какими были испорчены до мозга костей столь многие ровесники и ровесницы наши".
При хорошем учителе именно уроки русской истории и словесности становились любимыми. Граф С. Д. Шереметев, учившийся в 1850-х годах, вспоминал о своем учителе Мосягине: "Он так сумел приохотить меня, что я из кожи лез, чтобы заслужить у него хорошую отметку. Особенно приятны были с ним уроки русской истории. Он читал мне историю по Устрялову. Учебник этот, хотя и пространный, Мосягин дополнял подробностями и карандашом отмечал эти дополнения в книге. Урок заключался в следующем: сначала он мне сам читал, а вслед за тем я обязан был повторить все то, что я от него слышал. Это обязывало меня слушать со вниманием. К следующему уроку я должен был ему приготовить письменное изложение им прочитанного, по прочтении коего я вновь повторял ему все заданное… Мосягин отлично читал, в особенности Гоголя. Слушать его было наслаждением… Мосягин давал два урока в неделю русской словесности и один урок русской истории".
Заметим, к слову, что методика преподавания к 1850-м годам коренным образом изменилась и зубрежки, во всяком случае, стало меньше.
Тот же С. Д. Шереметев сообщает некоторые подробности домашнего обучения математике в это время, сразу оговариваясь, что не имел к ней никаких способностей: "Нужно отдать справедливость терпению Голицынского заниматься со мною; три раза в неделю и столько же дней приготовительных были отданы математике. Корпел я над пресловутою книгой Мейера Гирша, резал сырой картофель для уразумения истин стереометрии, рылся у Коллета и у Веги для отыскания логарифмов; потом снова возвращались мы к задачам на том основании, что "повторение — мать учения", и все-таки еле-еле подвигался я в уразумении великих истин".
Уже в 1830-х годах математике довольно серьезно стали учить и девочек. В более ранний период арифметика для большинства женщин (как для той галаховской бабушки) еще оставалась высшей и самой сложной из наук, а их собственные математические познания сводились к умению считать до ста и совершать два простейших арифметических действия — сложение и вычитание, чтобы суметь проверить счета и сообразить, сколько холста уйдет на одну или две дюжины белья. Теперь это были полноценные математические уроки. Как мы помним, лермонтовская княгиня Литовская очень гордилась тем, что ее дочь, княжна Мери, "читала Байрона по-английски и знает алгебру".
М. К. Цебрикова тоже освоила арифметику уже в восемь лет, а к двенадцати годам познала алгебру и начала геометрии. После этого уроки математики у нее прекратились: чрезмерное увлечение этим предметом, даже при наличии несомненных способностей, все-таки было недостойно благовоспитанной девицы.
Это предубеждение существовало потом еще долгое время, так что тягу к математике известной ученой С. В. Ковалевской в ее семье долго не поощряли.