Александр спросил: "Какие новости?"
Виллие ответил: "Все кончено. Ее более не существует". Александр отшатнулся.
Он не сказал ни слова, но из глаз его хлынули слезы. Рубашка на его груди сразу стала мокрой. Они с врачом были только вдвоем. Виллие вскоре вышел. В соседней комнате свитские зашептались, что маневры, скорее всего, будут отменены.
Через четверть часа император вышел из своей комнаты. Он был ровен, приветлив и любезен; переговорил с некоторыми из ожидавших его генералов, потом сел верхом и отправился на учения. Он был такой же, как всегда, и постороннему человеку и в голову не могло прийти, что в его жизни произошло нечто ужасное.
Как только маневры завершились, Александр вскочил в приготовленную для него коляску, запряженную четверней, и во весь карьер поскакал на дачу Нарышкиных, где лежало тело его дочери.
Через несколько часов он возвратился — на паре: две лошади не выдержали скачки и пали в дороге.
Император отказался от обеда, прошел к себе и заперся изнутри.
Настоящим экспертом по части хорошего воспитания был А. С. Пушкин. Сейчас мы знаем его "изнутри", по дружеским письмам и воспоминаниям близких, знаем по-свойски, в халате, меж тем как в обществе (особенно в зрелые годы, когда он перестал позволять себе юношеский эпатаж) это был безупречно воспитанный человек, истинный аристократ. И. А. Гончаров вспоминал, как присутствовал в Московском университете при споре Пушкина с известным историком М. Т. Каченовским по поводу подлинности "Слова о полку Игореве".
"Я не припомню подробностей их состязания, — писал Гончаров, — помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать…
В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека". Как показателен этот контраст раздраженного разночинца Каченовского и спокойного, не повышающего голоса Пушкина — и это при "горячем" увлечении спором.
Хорошо воспитанный человек и должен был говорить внятно и небыстро, тихим голосом, без излишней оживленности, на языке, понятном всем присутствующим. Излишняя эмоциональность и фамильярность были неприличны. При произнесении фразы на иностранном языке ее не следовало переводить, чтобы не показать, что собеседники не владеют этим языком. В присутствии мужчин дамам не следовало говорить о нарядах и украшениях, а мужчинам при дамах — о технике, коммерции и политике. Приветствовались нейтральные темы, интересные (или равно безразличные) всем (Пьер Безухов, слишком горячо обсуждавший политические новости, вел себя неприлично).
Воспитанный человек должен был разборчиво писать, иметь приветливое выражение лица, одеваться просто и лучше по вчерашней моде. Не обвешиваться драгоценностями (недаром одну из героинь Лермонтова — провинциалку — порицают за то, что на ней "слишком много бриллиантов"). Он не должен был быть смешным.
Равно вульгарны считались и вызывающая роскошь, и неумеренное подчеркивание богатства, и искательство перед высшими, и покровительственное снисхождение к "маленьким людям".
В руководстве по этикету говорилось: "Обладающий в высшей степени знанием света и приличия не только бывает человеком изящным, достойным, вежливым, но он в то же время терпелив, снисходителен, доброжелателен к низшим, почтителен к высшим, он чувствителен, он не оскорбляет никого никогда". Особенно изысканным считалось держать себя одинаково дружелюбно и непринужденно как в присутствии вышестоящих (без раболепия), так и в присутствии стоящих неизмеримо ниже. Об одном из самых высокопоставленных в начале XIX века придворных — графе М. Ю. Виельгорском — вспоминали: "Одно его отличало — полная одинаковость обращения со всеми. Великого князя он принимал совершенно на равной ноге с самым невзрачным из простых смертных, если только этот простой смертный был от природы неглуп. В противном случае не принимали вовсе".