— Уверен.
— Ну что ж, мне пора, — проговорила Роузмери. — Должна признаться, что я еле ноги волоку. Вечером занесу ключ. Пока, Мартин, дорогой, пока, Антония. — Она похлопала меня по плечу, а потом привстала на цыпочки и чмокнула Антонию в щеку. Они казались теперь неразлучными.
Антония проводила ее до двери и окинула пристальным взглядом. Я услыхал, как она сказала:
— И дай мне знать, что ты думаешь о ламбрекенах.
Дверь закрылась.
Я стоял у камина и смотрел на огонь, пытаясь вычистить случайно найденную старую трубку — время от времени я покуривал трубку. До меня донеслись шаги Антонии, она вернулась в комнату. Антония подошла к камину и остановилась напротив меня. Я смотрел на нее, а она на меня, теперь уже пристально, без улыбки. Я впервые оказался с ней наедине после того, как вернулся в Лондон вместе с Роузмери. Благодаря какой-то тайной алхимии, связанной со сложившейся ситуацией, мы с Антонией стали новыми, непохожими на прежних людьми. Теперь мы воспринимали друг друга настороженно, и за этой настороженностью, во всяком случае у меня, таился жалкий страх и недоумение перед этими переменами. Внезапно мне стало тошно до боли, и я почувствовал, что не выдержу никаких объяснений. Я отодвинулся назад, чтобы дочистить трубку.
— Ну что ж, одного человека тебе удалось осчастливить. Роузмери обожает семейные катастрофы, — начал я.
— Мартин, дорогой, — проговорила Антония. Она произнесла мое имя неторопливо, врастяжку, с нежным и настойчивым упреком.
Антония стояла передо мной, чуть выпятив живот и выдвинув бедро, ее тело изогнулось в столь привычной и близкой мне позе. Белоснежная шелковая блузка с большим вырезом обнажала ее длинную шею. Волосы были собраны в золотистый пучок, почти такой же крупный, как ее голова. Я опять посмотрел на нее и в первый раз со времени нашего разрыва увидел в ней постороннего человека, не являющегося отныне частью меня самого.
— Ты доволен, что с квартирой улажено?
— Да, очень.
— Не сердись на меня, — сказала Антония. — Мне это очень больно.
— Я на тебя не сержусь.
— Андерсон приложил массу усилий, чтобы отыскать квартиру.
— Очень мило с его стороны, особенно когда ему нужно думать о множестве других дел.
— Да о чем же ему еще думать, о чем нам обоим еще думать, как не о тебе? Мы ни о чем другом и не думаем! — заявила Антония.
— Очень мило с вашей стороны, — отозвался я и начал набивать трубку.
— Ну пожалуйста, дорогой, — умоляюще произнесла Антония, — не надо.
— Господи, что «не надо»?
— Быть таким холодным и насмешливым. И прошу тебя, веди себя с Андерсоном полюбезнее. Его ужасно удручает твое отношение, и он просто из кожи лезет, чтобы тебе угодить. Ты можешь обидеть его одним невзначай брошенным словом.
— Я вовсе не холоден и не насмешлив. Я действительно благодарен Палмеру. Но не желаю, чтобы кто-нибудь разрабатывал планы моего будущего благополучия. Я и сам прекрасно могу о себе позаботиться.
Я зажег трубку. Вкус у нее был омерзительный.
— Но мы хотим о тебе заботиться! — воскликнула Антония.
Я ничего не ответил, она вздохнула и повернулась, чтобы задернуть занавеси на потемневших окнах. Густой желтый туман целые сутки окутывал Лондон, превращая день в ночь. Он проникал в дом, и даже бывшая комната Антонии теперь пахла не розами, а его горьковатым запахом. За городом снег лежал великолепными сугробами, но в Лондоне его почти не было видно. Тающие снежные пятна остались только на крышах и малолюдных улицах. Да еще сверху свисали похожие на копья сосульки.
Я сел на диван и принялся выбивать трубку о край камина. Антония подошла ко мне.
— Тут будут грязные пятна.
— Теперь это не имеет значения.
— Имеет, Мартин. Любая мельчайшая деталь что-нибудь да значит.
В закрытой комнате сделалось уютнее, и Антония тоже почувствовала себя увереннее. Она нагнулась и отобрала у меня трубку. Затем села рядом и попыталась взять меня за руку. Я отдернул ее. Это напоминало странную сцену ухаживания.
— Нет, Антония, — проговорил я.
— Да, Мартин, — возразила она и опять положила ладонь на рукав моего пиджака. Меня бросило в дрожь.
— Может быть, хватит? — заметил я. — Зачем ты это делаешь?
— Это важно, Мартин, — стала убеждать меня Антония. — Не ускользай от меня. Мы должны прикасаться друг к другу, как прежде.
— Это совет твоего психоаналитика?
— Умоляю тебя, — протянула Антония, — я знаю, как тебе больно, больнее, чем ты готов показать. Но не надо говорить такие обидные вещи.
— А я-то полагал, что вел себя довольно мягко, — отозвался я. — Но кажется, надо мерить себя высшими мерками. Ну что ж, постараюсь впредь держаться на высоте! — Я позволил взять себя за руку. Разрешил Антонии усмирить себя, как усмиряют животных.
— Да, да, — подхватила она, — ты будешь держаться как надо.
Облегченно и с благодарностью рассмеявшись, она опустилась передо мной на колени, поцеловала мою руку и прижала ее к груди. А потом решительно поглядела на меня.
— Ты великодушен, мой дорогой. — Она произнесла это глубоким, взволнованным голосом.
«Я люблю тебя», — вертелось у меня в мозгу, но произносить это вслух было безумием. Вместо этого я сказал:
— Знаешь, милая, придется заняться этой чертовой мебелью и тому подобным.
— У нас еще уйма времени, — сказала Антония. Она снова села, обхватив руками колени, и явно расслабилась. — Но конечно, надо будет это сделать. Масса всякого хлама пойдет прямо на аукцион. Это вещи, от которых мы годами стремились избавиться. А хорошую мебель можно вполне разумно поделить.
Это «мы» по-прежнему естественно звучало в устах Антонии. Меня удивило ее обращение. В то же время я чувствовал, что нуждаюсь в ней. В том и заключалась вся чертовщина, что обе они, Антония и Джорджи, были мне нужны. Нить интимности до сих пор после всего случившегося между мной и Антонией осталась неразорванной. Я расценил это как подобие предсмертной муки. Передо мной промелькнул призрак смерти. Однако удар еще не был нанесен.
— Не могу ли я попросить тебя об одном одолжении? Мы с Андерсоном будем тебе очень признательны, — обратилась ко мне Антония.
— Кажется, это мое постоянное занятие.
— Тебя не затруднит встретить сегодня на вокзале Гонорию?
— Гонорию?
— Ну, сестру Андерсона. Она должна приехать из Кембриджа.
— А, Гонорию Кляйн. Да, наверное, смогу. Правда, я ее почти не знаю. А почему бы Палмеру ее не встретить?
— Он ужасно простужен, — пояснила Антония. — Ему просто нельзя выходить на улицу в такой туман.
— Она может взять такси.
— Она будет ждать Андерсона. Он опасается, что, не увидев его, она простоит на платформе бог знает сколько времени, да еще в сырости и холоде.
— Похоже, что Гонория не слишком умна, — заметил я. — Ладно, я ее встречу.
Когда прежде Антония называла Палмера «Андерсоном», это звучало с забавной формальностью, но теперь я почувствовал нечто мерзко интимное, а сообщение о простуде Палмера почему-то возмутило меня. Антония стиснула мою руку и, передвинувшись, склонила голову на мое колено. Меня мучительно потянуло к ней.
— Я немного волнуюсь из-за Гонории, — проговорила она.
— Да ведь ты ее уже видела. По-моему, довольно безобидная пожилая ученая дама.
— Да, я с ней встречалась, — подтвердила Антония. — Но никогда не обращала на нее внимания.
— И я тоже, — отозвался я. — Значит, она действительно безобидна. — Я слегка растрепал волосы Антонии.
— Да я бы не беспокоилась, — заявила Антония, — только вот Андерсон, кажется, нервничает. Он старается об этом не говорить, но, похоже, полагает, что Гонория думает, будто я ему не пара.
— Что-то вы все чересчур много думаете, — пошутил я. — Ты достойная пара королю и вполне под стать нашему Палмеру. Так что побереги нервы. Ты богиня, а она просто жалкая немецкая старая дева. Запомни это. Когда приходит поезд?
— Без трех минут шесть на Ливерпуль-стрит, — ответила Антония. — Ты молодец, Мартин. Боюсь, сегодня поезда из-за тумана страшно опоздают. Наверное, тебе придется довезти ее до Пелхам-крессент. Ты даже не представляешь, какой ты замечательный.