Остался позади Мурманск, много натерпевшийся от вражеской авиации, но оказавшийся неприступным для Лапландской армии. Три года, зарывшись в скалы, после неудач своего наступления в начале войны, оборонялась тут немецкая группировка, пока осенью 1944 года не была вышиблена стремительным ударом. В этих последних операциях войны на севере, в походах на побережье Варангера и на норвежскую землю отряд сумел показать лучшее, на что он был способен. Теперь дело шло к новому фронту, дальнему по расстоянию, но близкому по времени.
Едем мы дорогой, уже не однажды каждым из нас езженной.
Миновали Кемь. За два года перед этим, весной 1943 года, через Кемь отряд наш добирался до Соловков. Там тренировались мы для забросок в дальние тылы противника. На Соловках начиналась и моя служба на флоте: туда в октябре 1940 года приехал я молодым краснофлотцем из Архангельска, из флотского экипажа, чтобы в учебном отряде пройти первоначальное обучение. Отсюда за месяц с небольшим до начала войны, завершив учебу по специальности, выехал я в Полярное.
От Коноши поезд наш покатился дальше к югу, к Москве, а на восток пошла новая дорога, построенная в годы войны. Пролегла она через тайгу, болота и топи, через реки и речушки, холмы и увалы, вплоть до заполярной Воркуты. И называлась она в то время Печорской — по имени полноводной и широкой Печоры, которую испокон веков старожилы любовно зовут матушкой. Это моя родина. Там, на далеких приполярных берегах Печоры, в старинном русском селе Усть-Цильме прошли мое детство и комсомольская юность, оттуда я и ушел на флот.
За Коношей дорога для меня уже незнакомая, южнее ее мне еще не приходилось бывать. Да и не мне одному впервые доведется видеть Москву. Многие из моих сослуживцев, как и я, северяне — вологодские, архангельские, с Печоры и с Двины, с Онеги и с Мезени. А Семен Агафонов — из маленькой поморской деревеньки Пушлахты, на берегу Белого моря.
Наш мурманский поезд, не в пример довоенному маршруту, оставил далеко в стороне Ленинград и прошел по дороге, которая поздней осенью 1941 года соединила отрезанное врагом Заполярье с основными районами страны. Не посмотрели на свой родной город наши ленинградцы Колосов, Максимов, Бывалов, Карпов, не повидались там с близкими Антонов, Барышев, Дараган…
Зато радуются москвичи. Нашему командиру Виктору Леонову, Борису Гугуеву, Жоре Саратовскому удастся побывать у родных.
Москва встретила нас радостным, солнечным днем самого преддверия лета. В те дни ее уже заполнили фронтовики — кто проездом на родину, кто по пути на восток, а кто возвратясь к себе домой. На московских вокзалах девушки забрасывали воинов цветами, матери и сестры со слезами радости обнимали своих близких.
Пробыли в Москве несколько дней, пока что-то оформлялось у командования. Признаться, мы и не торопились выезжать. Каждому хотелось посмотреть столицу, побыть в ней подольше. Не чувствовал особого резона быстро рваться оттуда и я: оставлял тут, в Подмосковье, жену у ее родителей. Она ведь хорошо понимала, куда провожала меня. Жена командира отряда уехала в те дни с детьми к себе на родину, в Ростов. Гриша Чекмачев отвез свою Нину в еще не отстроенный Сталинград и там приютил в какой-то наспех сколоченной халупке у родственников. Разъехались по дальним местам и другие наши североморки. Оставляли мы своих подруг на попечение родных и близких, понимая, что расставание это едва ли будет коротким, а кое-кому может и не суждено будет больше встретиться.
В последний день мая мы распрощались с Москвой. В дальний путь провожали нас друзья, родные, жены, пришли на перрон офицеры тогдашнего Наркомата Военно-Морского Флота. Ребята через раскрытые окна быстро погрузили в вагон наше имущество. В вокзальной толчее и суматохе невозможно было о чем-то разговаривать. Казалось, все уже не раз обсуждено и обговорено. Мы стояли с женой, взявшись за руки, и молчали перед тягостным расставанием. Я попытался сказать что-то успокаивающее, но она остановила меня жестом, как бы говоря, что словами, пожалуй, больше растревожишь. Она уже давно примирилась с мыслью о неизбежной разлуке, приготовилась ждать, как ей думалось, годика два. Да и потом в письмах на восток писала, что за пару лет война в тех далеких-далеких краях тоже кончится и тогда-то мы вернемся домой уже навсегда.
Паровоз дал прощальный свисток, и мимо нас поплыл перрон, толпа людей на нем, множество девчат и женщин, машущих платками, косынками, утирающих слезы и плачущих громко, навзрыд. Вижу, как по краю платформы рядом с вагоном идет Люба, что-то пытается крикнуть, но уже не слышно. Поезд все более набирает скорость, она уже отстала от вагона, вот мимо нее промелькнул конец состава, кончилась высокая платформа, она остановилась на ее краю и машет голубой косынкой. Громкий перестук колес на стрелках — и за водокачкой, за поворотом скрылся вокзал. Большой воинский эшелон покатил нас на восток.