— Нехорошо мне, — ответил Ерко.
— Завтра можешь потребовать, чтоб тебе вызвали доктора.
Ерко разобрал постель, лег и натянул одеяло до подбородка. Закрыл глаза и тихо, едва слышно дышал.
Юшто порылся в карманах, нашел окурок и закурил. Окурок прилип к губе, и он дымил, не вынимая его изо рта. Сунув руки в карманы пиджачка, он мерил крупными шагами камеру и переводил взгляд с одного на другого.
— Что натворили? — спросил он.
— Ничего, — ответил Тонин.
— Ха! — презрительно хмыкнул Юшто. — Рассказывайте! За «ничего» не сажают! Втирайте очки кому-нибудь другому.
— Ладно! — взорвался Павлек. — Листовки расклеивали. Это что? Преступление?
— А… — протянул Юшто. — Я слышал про вас. Здесь все известно. Здорово вас разукрасили! — сказал он, глядя на заплывший глаз Тонина и распухшие губы Филиппа.
— Да, жаловаться не приходится, — горько пошутил Тонин. — А ты за что здесь?
— Хозяин, у которого я работал, дал мне затрещину. А я его так лягнул ногой в живот, что он тут же сковырнулся на землю. Два года мне теперь обеспечены.
Мальчики смотрели на Юшто со все возрастающим изумлением. Но вся его история с затрещиной была выдумкой. На самом деле он уже давно бродяжничал; родом он был из села, несколько раз его отсылали туда, но он снова возвращался в город. Занимался он и мелкими кражами. Но признаться в этом ему было стыдно. Хотя гимназистов он считал еще детьми, они были «политические», и в душе он испытывал к ним уважение.
— Два года! — воскликнул Павлек. Прошло всего несколько дней, как их взяли, а ему казалось, что прошли месяцы.
— Вам тоже дадут не меньше, — сказал Юшто, выплюнул окурок и снова зашагал по камере. — Или вы признались?
— Признались, — проворчал Филипп, который все это время с трудом сдерживался и сейчас бросил яростный взгляд на Нейче. — Пришлось признаться, раз они все уже выведали. Вот этот заяц наложил полные штаны, из него все и вытрясли…
Нейче вскинул испуганные глаза. Он с ужасом ждал этого мгновения. В полиции его мучило сознание вины и чувство стыда, там он не испытывал страха перед товарищами, там они ничего не могли ему сделать. Теперь он снова был с ними. Он страдал от их презрения, упрек Филиппа вызвал новую боль. Он обвел молящим взглядом всех подряд; ему казалось, что от него ждут каких-то объяснений, оправданий.
— Меня так били! — плачущим голосом протянул он.
— Били? — Филипп сухо, издевательски засмеялся. — Тебя били, а нас по головке гладили, да? Видишь, что из меня сделали? А пышками да коврижками тебя не угощали?
— Нет.
— Ой, а нас на убой кормили! — подал голос Тонин. — Желудок мне испортили. Павлек, а ты съел все колбасы, которыми тебя потчевали?
— Где там! Павлек взмахнул рукой. — До сих пор на спине таскаю.
Мальчики засмеялись.
— А рыбу-то тебе давали? — снова спросил Филипп.
— Ой, она была такая соленая… — простонал Нейче. — После нее еще больше пить захотелось.
— Вот осел! — Филипп ударил себя по колену. — И ее съел, обжора! Так ведь они могли за стакан воды заставить тебя признаться, что ты мой родной дядя!
Новый взрыв смеха.
Филипп подошел к Нейче и сунул ему под нос кулак.
— Мы еще с тобой поговорим, — угрожающе сказал он. Не здесь, а там… Запомни это!
— Один я виноват, что ли? — запричитал Нейче, чуть не плача, и вскочил на ноги. — Павлеку и Тонину ты ничего не говоришь! А это они виноваты, что Анибале увидел листовки! Вот почему нас разоблачили…
Нейче не договорил до конца. Тонин подскочил и дал ему по физиономии. То, за что он все эти дни в глубине души упрекал себя, Нейче сказал ему прямо в глаза. Этого он не мог стерпеть.
Нейче схватился руками за лицо и громко заплакал.
— Тихо! — шикнул на них Юшто, до сих пор забавлявшийся с высоты своего жизненного опыта ссорой «малышей». — Тихо! Еще накличете на нашу голову какого-нибудь дьявола!
Мальчики затаились, как перепуганные мышата. Только Нейче еле слышно всхлипывал и кулаком утирал слезы.
В коридоре раздались шаги. В двери распахнулось окошечко, показалась голова надзирателя.
— В чем дело? Что за вопли?
— Ничего, — сказал Юшто. — Домой хочет, вот и плачет! — ткнул он пальцем в Нейче.
— Не домой, а в карцер пойдет, если будет канючить, — сурово сказал надзиратель. — В темный карцер.
Окошечко снова захлопнулось.
Задремавший Ерко встрепенулся, оперся на руку и обвел взглядом камеру.
— Оставьте его, — проговорил он тихим голосом. — Оставьте! Не обращайте на него внимания, как будто его тут нет… Как будто его нет…