— И ты будь здрав, святой отче. — Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. — Вот подорожная…
— Гли-ко! — прочитав, изумился тот. — Самим поместного приказу дьяком подписана!
— Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, — важно пояснил торговый гость. — А и с государевым поручением. На то и грамотца.
— Ну, в добрый путь. — Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. — Господь в помощь.
— И вам того же, — осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. — Поезжай, Антип.
Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.
— Во как! — обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. — Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!
Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали — еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских — узкоглазовскими, а для узкоглазовых — добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят — так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи — плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:
Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:
Митька не пел, еще бы — голосок-то давно ломаться начал, то на бас выходил, то на петушиный крик. Улегся на соломе, вытянув ноги, подложил котомку под голову, смотрел на проплывающие по небу облака — хорошо! На ухабах укачивало, но, странно, в сон почему-то совсем не тянуло. Может быть, потому, что ситуация выглядела какой-то подозрительной. Да-да, не сказать за других, а в Митькиных глазах именно так и выглядела. Вот и не спал, думал.
Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы — кроме первого, хозяйского, — тщательно закрыты рогожами, около каждого — по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, — вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать — кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…
Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст — не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил — шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре — огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно — лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат — вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники — к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.
Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков — рыболовной снасти, — там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» — нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль — умер.