— Охолони, братец. — Подойдя ближе, Василиска тронула Митьку за плечо. — Так и так уведут Пеструшку нашу… Чего уж теперь.
Один из служек — чернобородый, похожий на цыгана парень — внимательно посмотрел на девчонку и нехорошо ухмыльнулся, показав мелкие желтые зубы. Прищелкнул языком:
— Хороша дева!
Протянув руку, служка огладил Василиску по спине, осклабился охально… Митька бросился было к сестре, да наткнулся на кулак, отлетел в сторону. Долго не лежал — сестрице уже задирали юбку, — вскочил, размазывая злые слезы, и, схватив валявшееся рядом полено, изо всех сил огрел охальника по загривку.
— Ой! — как-то совсем по-детски вскрикнул тот и медленно повалился наземь.
— Убили, — отбежав в сторону, испуганно захлопал глазами второй. — Как есть убили! На Божьих слуг руку подняли?! Ах, вы ж…
Митька не стал дожидаться дальнейшего развития событий, схватил сестрицу за руку — и бежать со всех ног!
Миновав Введенскую слободку (бывшую деревушку Иссад), беглецы понеслись мимо Введенской обители к реке, к мосту, выскочили на широкую Белозерскую улицу, длинную, в шестьдесят восемь дворов, вплотную примыкавшую к обширной торговой площади Преображенского прихода. Площадь, торговые ряды, таможня и весовая-важня, впрочем, как и весь тихвинский посад вместе со всеми жителями, принадлежали знаменитому Большому Богородице-Успенскому монастырю, не так давно получившему от царя Федора Иоанновича тарханную грамоту, освобождавшую посад от всех государственных податей — только монастырские, да монастырский же суд, да управление. Архимандрит — вот она, власть, и никто более. Даже государевым воеводам, что еще раз подтвердил уже нынешний царь Борис Федорович Годунов, доступа на тихвинский посад не было. А и нечего делать — чай, не государственная землица кругом, монастырская!
У Преображенского собора Митька остановился, покрутил головой. Нет, вроде бы никто за ними не гнался.
— А чего нас ловить-то? — невесело усмехнулась Василиска. — Нешто куда денемся? Ой, спаси Господи!
Повернувшись, она истово перекрестилась на деревянную Преображенскую церковь, затем, чуть пройдя, остановилась в виду большого монастыря, окруженного могучими бревенчатыми стенами с мощными башнями. Из-за стен виднелись пятигнездная каменная колокольня и — рядом с ней — маковка Рождественской церкви, а чуть подале вздымались в хмурое апрельское небо луковичные купола Успенского собора.
— Матушка Богородица, Пресвятая дева Тихвинская, — крестясь и кланяясь, Василиска зашептала молитву, — помоги!
На звоннице, на колокольне Преображенского собора, в Введенском женском монастыре и в церкви Флора и Лавра вдруг разом забили колокола. На Успенской звоннице — басовито, густо, в Введенской обители — ласково, переливчатой трелью, а на соборе и в церкви Флора и Лавра — радостным малиновым звоном — бом-бом-бом, бом-бом-бом… Взлетев высоко в небо, колокольный звон разогнал злые серые облака, сквозь которые, отразившись в стеклянных окнах богатых домов большого посада, ласково проглянуло солнышко. А звоны не умолкали, растекались по соборной площади, по торговым рядкам, улицам — широким и не очень, — уносились в заречье, на монастырские пашни, и дальше, на всю округу, в непроходимые леса и топи. И, словно отзываясь на глас главных церквей, забили колокола на дальних окраинах — в обители Николо-Беседной, Николо-Боровинской, Дымской…
— Чего это они? — прошептал Митька. — Праздник, что ли, какой?